Когда шатается трон

— Зарезать — пожалуйста, а ваше оружие в руки брать не будем.

— Да вы что? — театрально удивился Кавторанг. — Тогда я объявлю приговорённым амнистию, если они вас тут, прилюдно оприходуют. Думаю, они против не будут. Ребята вы гладкие, упитанные, не каждая баба такими формами похвастаться может, вон какие ряхи и задницы наели.

— А ответку за беспредел держать, когда на зону вернёшься, не боишься?

— А я не вернусь. Нет мне туда ходу. И вам тоже. Нам, как на фронте, или в землицу, или до полной и окончательной победы. Впрочем, у вас альтернатива есть: в «гарем» вас всегда примут.

Воры аж зубами заскрипели. Потому что видели тогда и теперь… Кавторанг — не начлаг и даже не кум, с ним не столкуешься, на испуг не возьмёшь, и на ножичек не насадишь, он сам кого хочешь напугает и в бараний рог скрутит.

— Ну, кто добровольно-принудительно?

— Я. — Из толпы, расталкивая воров плечами, выдвинулся парень.

— Как звать?

— Меченый.

— А если без кликух, если как положено?

— Тогда заключённый Рюмин-Задунайский, звать Илья, батюшку Владимиром кликали.

— Дворянская кровь и бабушка фрейлина?

— Точно так. И бабушка, и дедушка в палаты белокаменные вхожи были, с государем-императором знались и ручку ему лобызали.

— Заливаешь, поди?

— А может, и так. Что вам имя моё, когда я сам здесь перед вами со всеми своими гнилыми потрохами?

— Ссучился, — зло прошипел кто-то сзади.

— Лучше ссучиться, чем зашквариться. — Парень посмотрел на Кавтаранга. — Бери меня в свою команду. Ребята вы здесь, как я погляжу, серьёзные, на фраеров не похожи, бодягу не разводите — один хрен, не мытьём, так катаньем доломаете. — Он рванул картинно на груди рубаху. — Эх, прощай жизнь моя вольная, воровская! Был я в законе, а нынче под закон, как под паровоз попал… Банкуй, начальник, твоя взяла, давай сюда свою волыну, правый суд вершить.

Кавторанг вынул из кобуры пистолет, передёрнул затвор, загнав один патрон в ствол, выщелкнул, сбросил обойму.

— Не здесь — в тире. Всем… Слушай мою команду!

А дальше обычным порядком — подвал без окон с единственной железной дверью, дальняя стена, зашитая досками, мишени в рост и… люди. Живые.

И уже в тире была поставлена последняя точка. Вернее, многоточие… Дерьмовое дело, но уже привычное.

Вечером сели командиры по зэковской привычке на корточки, папироску по кругу пустили, хотя у каждого в кармане свои были. Убитых не вспоминали. Что было, уже прошло, у зэков каждый божий день соседи по нарам вперёд ногами из барака съезжают, по всем не наплачешься.

— Лихо ты, Кавторанг, умеешь с личным составом воспитательные беседы вести, — похвалил Партизан. — У меня, грешным делом, тоже коленки задрожали от твоего рыка. Где так глотку драть научился?

— Жизнь научила. Я ведь разного народа на передке повидал, и начальники случались, и блатные, и школьники вчерашние. Всех под один знаменатель приходилось подводить, гражданскую дурь вышибать. Мне солдаты нужны были, бойцы, а не шваль подзаборная. Но там проще было — за мной армия стояла, Верховный главнокомандующий, страна. Дело наше правое…

— И трибунал.

— И он, как без него. А за нами кто?.. Меня тоже иногда сомнения берут. А сомнения только кулаком или пулей выбить можно. Хотя в армии не так жёстко стелили, там близких за чужие грехи не притягивали. Хотел было Жуков приказ протолкнуть, чтобы родственники за предателей и дезертиров вплоть до высшей меры отвечали, да Сталин не дал, спросил: кто у станков стоять будет, кто победу ковать? Мало было Жукову солдатской крови, к солдатским матерям и сёстрам потянулся, хорошо, что не получилось.

— Шлёпнул бы его? — спросил Крюк.

— С превеликим удовольствием, и не промахнулся бы. Видел я, как он воевал, позиции фрицев трупами заваливая. Сам по ним в атаку бегал, так что под ногами чавкало и сапоги вязли. Вдарит мина, ты весь в кишках, требухе и гнили, падаешь на трупы и зарываешься, чтобы осколком не зацепило. В три слоя солдатики друг на друге лежали, а он новых по ним на убой гнал, говорил: «Ничего, бабы еще нарожают». Нельзя так воевать, умом надо, а не кнутом.

— Так и у нас кнут.

— Нам иначе нельзя. Одна слабая душонка отыщется — всех за собой потянет. Я ведь понимаю: перешагнули мы черту, обратно хода нет. Из списков живых нас вычеркнули, а к мёртвым пока не причислили. Кабы не близкие, не отцы и матери… Так что придётся верой и правдой… А остальное не нашего ума дело: я за свой окопчик отвечаю, ты за свой. А тот, кто нами командует, он высоко сидит, отсюда не видать. Но если что, выход всегда найдётся.

— Какой?

— На худой конец пулю в висок, и все дела. С мертвеца какой спрос?

— Будет спрос, — покачал головой Абвер. — И с живого, и с мёртвого.

Собравшиеся посмотрели на Абвера.

— Не дураки нас сюда загнали, понимают, что любой захочет родных спасти, свою жизнь добровольно перечеркнув. Не оставили нам лазейки: пуля в лоб приравнивается к предательству со всеми вытекающими последствиями. Не принадлежат нам наши жизни.

— Откуда знаешь?

— Знаю. И вам до сведения довожу, а вы бойцам в головы вбить должны.

— Вот суки!