Когда шатается трон

— Или вы под вышак попасть боитесь? Так смею вас уверить, мы все под ним ходим и новой «свадьбы» для нас не будет — ни судей, ни конвоя, ни гражданина прокурора, ни последнего слова — ничего. Нет нас, а на нет и суда нет! Яма будет и девять граммов в затылок. Так что думайте, господа командиры, пока у вас сквозняк в башке не засвистел.

Ва-банк Пётр Семёнович пошёл. А куда ему деваться, когда он между двух жерновов как зёрнышко, того и гляди в муку перемелют. Товарищ Берия — это потом, а эти прямо сейчас. Да и Берия ему не защита, а тот же палач, только отсроченный.

— А что тут думать? — тихо сказал Абвер. — Будут деньги, может, и близких вытащим. А без денег всё одно подыхать.

— Согласен, — кивнул Кавторанг. — Здесь, как на пятачке: впереди наседают, сзади жмут. Тут только на «ура!» прорываться. Я — за.

— Крюк?

— Будут бабки, можно будет попробовать на «малинах» отсидеться. А без денег никто с нами разговаривать не станет.

— А ксивы… сможешь добыть? — спросил Пётр Семёнович.

— «Чистую бирку» вряд ли, а «тёмные очки» можно попробовать. Знаю несколько гравёров, которые этим делом промышляли. Пару — лично сам посадил. Но таких умельцев в любом городе сыскать можно, хотя есть риск на подсадных налететь.

— Как это?

— Менты их не трогают, как живцов используют для уˊрок, которых «зелёный прокурор освободил» и им срочно «липу» добыть требуется. Мы много беглых через них словили без лишних хлопот — сами на нас выходили, только мы их сразу не брали, чтобы на живца не навести. Погулять давали, а потом случайную проверку документов на улице устраивали.

— Волки позорные!

— Какие есть. Но я нынче хоть и зэк, от прошлого не отрекаюсь и не жалею, что, может, сотню урок на нары спровадил. Я мамаш с детьми на руках видел, у которых карточки украли, а это почти верная смерть. За такое я и теперь готов их резать.

— Партизан?

— Я — за. Один чёрт, здесь ничего, кроме гроба с крышкой, не высидеть. Помогут деньги или нет — не знаю, но лишними они не будут. Только он, — ткнул пальцем в Петра Семёновича, — вместе с нами пойдёт и за спинами хорониться не должен. А если сдрейфит, я его лично сам пристрелю.

— На том и решили! — подвёл итог Абвер. — Терять нам нечего, дальше зоны не сошлют, больше вышки не дадут. А зона что, она нам как дом родной…

— Ну ты сказанул — дом.

— Что сказал, то сказал. Это ведь как посмотреть и с чем сравнить. Мне есть с чем, можете поверить…

* * *

Колючка посреди огромного поля, жиденькая, в один ряд, перед колючкой раздувшиеся, гниющие трупы, которые никто не убирает. Остальным в назидание.

Тысячи, десятки тысяч людей ползают, копошатся в земле, ищут корешки или червяков, которых тут же суют в рот. Но только не осталось ни травы, ни кореньев, всё выкопано и съедено, даже то, что есть нельзя. Месяц пленные красноармейцы живут под открытым небом, роют себе в грязи норы, чтобы от дождя, ветра или солнца укрыться, скребут ложками, пальцами, ногтями, случайными палками грунт, скукоживаются внутри, ноги к груди поджав. Сотни нор! Возле них люди на коленях стоят, иные прямо в лужах. Ждут, когда в норе кто-то умрёт и его можно за ноги выволочь, чтобы место покойника занять. Иной раз пройдёт кто сверху, осядет мокрая раскисшая земля, завалит нору вместе с человеком, погребёт как в могиле, если он выбраться быстро не успеет. Но тут же раскопают его, стащат шинельку, гимнастёрку, исподнее, обувку — донага разденут. Зачем трупу одежда, а живым она пригодится — две шинельки вдвое теплее, чем одна.

Беда, когда дожди зарядят. Но того хуже, если сушь — жарит солнце, немилосердно выжигая всё вокруг, а тени нет — ни деревца, ни кустика. Напиться бы, лицо смочить, но воды нет, кроме нескольких ржавых бочек с протухшей водой. Дождь пройдёт, люди из луж пьют, ладонями воду пополам с грязью зачерпывая, или как собаки, на четвереньки встав, лакают. И мрут сотнями от дизентерии, а может, и холеры, кто знает… Весь лагерь дерьмом пропах, кругом жёлтые с кровью экскременты — ступить некуда. И хоть вырыты выгребные ямы, да не все туда добежать успевают. А кто-то уже и дойти не способен и, лёжа на земле, ходит под себя…

Гонг. Зашевелился лагерь, как растревоженный муравейник. Земли не видно, только серые, зелёные, белые фигуры, если ничего кроме белья на тебе нет. Встают, лезут из нор, пошатываясь, толкаясь, бегут к воротам. Страшная, колыхающаяся человеческая масса.

В ворота въезжает грузовик, за ним другой. Откидываются борта, вниз, прямо в толпу, лопатами сбрасываются какие-то дурно пахнущие, раскисшие пищевые отходы — то что не доели солдаты рейха, да еще картофельные очистки, корм для свиней, трупы падших животных. Тысячи рук вздымаются над толпой, ловя куски еды, выхватывая очистки друг у друга, заталкивая их в рот, чтобы не отобрали. Страшен умирающий от голода человек. Да и не человек он уже.