Когда отступит тьма

Он был смутно виден в красных и синих вспышках, косматой фигурой на переднем сиденье, колотящей с дикой свирепостью по рулю. Гудки были едва слышны сквозь вой сирены.

Вой...

Где-то в закоулках сознания у Коннора мелькнула мысль — восковые затычки для ушей в лачуге Роберта, выражение его лица при вопросе, какой шум можно слышать в лесной тишине.

«Хонда» быстро, словно колибри, метнулась влево, и от неожиданности Коннор не сразу понял, что дорога изогнулась в очередном предательском повороте.

Он завертел руль против часовой стрелки...

Поздно.

Машину занесло, голые кусты заколотили по ней с пассажирской стороны, разбилось стекло, треснула фара, со всех сторон тучами взметнулись песок и камешки. Элдер сильно ударился о дверцу и крикнул от боли, потом «шевроле» чудесным образом вынесся опять на дорогу, но «хонде», находившейся прямо впереди, повезло меньше.

От резкого поворота маленькую машину развернуло, и она встала поперек дороги, подставив бок несшейся сзади.

Коннор успел увидеть, как Роберт повалился на сиденье, потом раздались звон и лязг удара.

Передняя часть полицейской машины смялась гармошкой. Ветровое стекло разлетелось дождем осколков. Идиотски потрескивающее радио затихло.

Коннор увидел белое, целый мир белого, шар, раздувающийся, чтобы поглотить его, и лопнувший мгновение спустя. Затылок его ударился о подголовник, все тело пронизала боль, и наступила тьма.

* * *

Роберт зажал уши и пронзительно закричал.

Сверху, сзади, со всех сторон раздавался шум, ихшум, ужасный звук их изводящего преследования, он не мог его выносить, готов был на что угодно, только бы прекратить его, отогнать...

Какой-то рациональной частью сознания Роберт понимал, что слышит просто-напросто полицейскую сирену, механически вращаемую, лишенный смысла сигнал тревоги, но не мог убедить себя, потому что этот шум звучал у него в голове, бился о хрупкие стенки черепа, взрывался бомбами, резал когтями, приводил в безумие.

Голоса. Их голоса. Его ночные гости, его мучители, их визгливые крики — и слова, ужасные слова...

Смотри, опять плачет, жалкий ребенок.

Весь в слезах, как Ниобея.

Омерзительно. Человек-гнус.

Не гнус. Экскремент. От него несет мерзостью.

Скверный.

Кровью. Дерьмо у него красное, вот сколько в нем крови.

Покончил бы с собой, избавил нас от своей немощи.

У него не хватит духу, он не мужчина — знаете, что он ни разу не был с женщиной?

Какая женщина подпустит его к себе? Он внушает отвращение человечеству, противен всему живому.

Естественно — отверженный, пария, козел отпущения.

Ослепленный Эдип, заклейменный и изгнанный Каин, всем чужой, проситель, прогнанный от всех алтарей.

Ветер разносит его запах, вонь дерьма и мочи.

Отвратителен, как фурункул, готовый прорваться.

Пусть почувствует боль от наших бичей.

Пусть повопит.

Пусть умоляет.

Пусть умрет.

Пусть умрет.

Пусть умрет.

— Перестаньте! — завыл Роберт, крепко прижав ладони к голове и корчась на переднем сиденье. — Перестаньте, перестаньте же, не говорите этих слов, оставьте меня!

Но они никогда не оставляли его надолго, и ему, как всегда, оставалось только убежать от них.

Да, убежать. Это выход.

«Вылезай из машины, этой разбитой машины, и спасайся бегством!»

Но дверца не открывалась. Она смялась при столкновении, будто пустая консервная банка. Роберт дергал ручку, но дверцу заклинило намертво.

А пронзительные вопли стали громче, тысяча нетопырей сорвалась с насестов, колотила его крыльями, выкрикивала опасные призывы:

Мучьте его, он заслуживает боли, она его наследие.

Хлещите, он побитая собака, приятно слышать его скулеж.

Давите этот прыщ, пока не выйдет весь гной.

Запустите когти в его мозг, продирайте борозды поглубже.

Заставьте его вопить, пусть вопит о матери и утраченном детстве.

Вопи, Роберт! Вопи как проклятый!

Он заколотил по клаксону, воя от ужаса, но эти гудки не могли заглушить более громкую какофонию.

Есть другая дверца.

Эта мысль пришла к нему с полной ясностью, единственным озарением, прорвавшимся сквозь неистовство кошмара.