Когда опускается ночь

— Огорчились? Я не ослышался? Мосье Трюден, вы огорчились, что юная дама благосклонно принимает ухаживания молодого человека, обладающего всеми достоинствами и совершенствами французского дворянина?! Огорчились, что человек, который столь прекрасно танцует, поет, говорит, что такой неотразимый и неутомимый дамский угодник, как мосье Данвиль, сумел посредством почтительной настойчивости оставить определенный след в сердце мадемуазель Розы? Ах, мосье Трюден, досточтимый мосье Трюден, это же просто уму непостижимо!

Глазной недуг разыгрался у Ломака сильнее обычного, и он на протяжении своего монолога моргал не переставая. В конце концов он снова всплеснул руками и вопросительно огляделся, помаргивая, словно молчаливо призывал в свидетели саму природу.

— Шло время, дело заходило все дальше, — продолжал Трюден, словно и не заметив, что его перебили, — и когда предложение было сделано и я понял, что Роза готова ответить согласием от всего сердца, у меня появились возражения, и я не стал скрывать их…

— О Небо! — снова перебил его Ломак, на сей раз стиснув руки и всем своим видом выражая замешательство. — Какие возражения? Какие могут быть возражения против молодого, превосходно воспитанного человека с колоссальным состоянием и безупречным характером? Я слышал об этих возражениях, я знаю, что они стали причиной неприязни, и снова и снова задаюсь вопросом, в чем же они состоят?

— Никто не знает, сколько раз я пытался выбросить их из головы как нелепые и надуманные, — отвечал Трюден, — но не получалось. В вашем присутствии я едва ли могу описать в подробностях свои впечатления о вашем хозяине с самой первой встречи, ведь вы ему служите. Достаточно будет, пожалуй, признаться, что я и теперь не могу убедить себя в искренности его чувств к моей сестре и что, несмотря на все свои усилия, несмотря на самое серьезное желание полностью доверять выбору Розы, я сомневаюсь и в характере, и в нравах вашего хозяина, а это сейчас, накануне свадьбы, вызывает у меня самый настоящий ужас. Давние тайные страдания, сомнения, подозрения вынуждают меня сделать это признание, мосье Ломак, едва ли не против воли, вопреки осторожности, вразрез со всеми светскими условностями. Вы много лет жили под одной крышей с этим человеком, вы видели его в моменты, когда он наедине с собой и ничего не остерегается. Я не искушаю вас обмануть его доверие, я только спрашиваю, не сделаете ли вы меня счастливым, сказав, что мое мнение о вашем хозяине вопиюще несправедливо? Я прошу вас, возьмите меня за руку и скажите, если можете, честно и откровенно, что моя сестра не ставит под угрозу счастье всей своей жизни, решившись завтра связать себя узами брака с Данвилем!

И он протянул управляющему руку. По удивительному стечению обстоятельств именно в этот момент Ломак смотрел в сторону — он залюбовался теми самыми красотами природы, которые так восхищали его.

— В самом деле, мосье Трюден, в самом деле! Подобная просьба в подобный момент просто поражает меня. — Тут он умолк и больше ничего не сказал.

— Когда мы с вами решили посидеть здесь вместе, мне и в голову не приходило обращаться к вам с этой просьбой и говорить с вами таким образом, — не отступал его собеседник. — Я же говорил вам: слова сорвались сами собой, едва ли не против моей воли; будьте же снисходительны к ним и ко мне. Мосье Ломак, я не могу требовать от других, чтобы они поняли и оценили мои чувства к Розе. Мы с ней остались совсем одни в целом мире: отец, мать, родственники — все они давно умерли и покинули нас. Я настолько старше сестры, что приучился относиться к ней скорее по-отцовски, а не по-братски. Вся моя жизнь, все сокровеннейшие надежды, все высочайшие упования — всё сосредоточено на ней. Я был уже отнюдь не мальчиком, когда мать на смертном одре вложила мне в руку крошечную ручку сестры и сказала: «Луи, будьте для нее всем, чем была я, ведь о ней больше некому позаботиться». С тех пор я чуждался той любви и тех устремлений, которые свойственны другим мужчинам: у меня такой любви и таких устремлений не было. Сестрица Роза, как все мы называли ее в минувшие дни и как я люблю называть ее и сейчас, — Сестрица Роза стала единственной целью всей моей жизни, моим единственным счастьем, главной моей драгоценностью и самым желанным утешением. Я жил в этом бедном домишке, в этом скучном захолустье словно в раю, ведь со мной была Сестрица Роза — моя невинная, счастливая, сияющая Ева. Даже если бы избранный ею супруг был избран мною самим, необходимость расстаться с ней стала бы для меня самым тяжким, самым горьким испытанием. А раз все так, раз я думаю то, что думаю, и боюсь того, чего боюсь, судите сами, что за чувства должны терзать меня накануне ее свадьбы; и тогда вы поймете, почему и с какой целью я обратился к вам с просьбой, которая настолько удивила вас минуту назад, но уже не может удивлять сейчас. Говорите, если хотите, я больше ничего не скажу.

Он тяжело вздохнул, голова его склонилась на грудь, а рука, протянутая к Ломаку, задрожала — и он убрал ее, и она безвольно повисла.