Когда опускается ночь

Он сумел овладеть собой и улыбнулся ей:

— А знаете почему, Роза? Я думаю о завтрашнем дне.

С этими словами он прошел мимо управляющего и повел дам вниз, к дому. На узкое лицо мосье Ломака вернулась улыбка, в красных глазах мелькнул непонятный огонек — и он принялся буравить в дерне очередную дырку.

— Вы не зайдете выпить кофе? — спросил Трюден, прикоснувшись к руке управляющего.

Мосье Ломак еле заметно вздрогнул и оставил трость торчать в земле.

— Тысяча благодарностей, мосье. Только после вас.

— Признаться, сегодня до того прекрасный вечер, что мне пока не хочется уходить отсюда.

— Ах! Красоты природы — я радуюсь им вместе с вами, мосье Трюден, они у меня прямо вот здесь!

И Ломак прижал одну руку к сердцу, а другой выдернул трость из травы. Пейзаж и закат интересовали его не больше, чем недавно мосье Жюстена.

Они сели рядышком на опустевшую скамью, настало неловкое молчание. Смиренный Ломак был слишком скромен и не мог забыть свое место и завести беседу первым. Трюден был поглощен своими мыслями и не расположен разговаривать. Однако правила приличия требовали что-нибудь сказать. Не слишком вслушиваясь в собственные слова, он начал с пустой светской фразы:

— Жаль, мосье Ломак, что у нас было мало поводов узнать друг друга поближе.

— Я в неоплатном долгу перед восхитительной мадам Данвиль, которая избрала меня, дабы сопровождать ее сюда из поместья ее сына под Лионом, благодаря чему я имел честь быть вам представленным.

Красные глаза мосье Ломака, пока он произносил эту вежливую речь, внезапно нервически заморгали. Враги Ломака поговаривали, будто эти приступы глазной болезни, позволяющие уклониться от тяжкой обязанности глядеть прямо в глаза собеседнику, всегда приходят ему на помощь, когда он особенно неискренен или особенно коварен.

— Приятно было слышать, с каким глубоким уважением вы сегодня за ужином упоминали имя моего покойного отца, — продолжал Трюден, упорно поддерживая разговор. — Вы были знакомы?

— Я косвенно обязан вашему достойнейшему отцу своим теперешним положением, — отвечал управляющий. — Когда для того, чтобы спасти меня от бедности и гибели, было необходимо доброе слово человека влиятельного и почтенного, ваш отец произнес это слово. С тех пор я по-своему добился успеха в жизни — разумеется, весьма незначительного — и вот теперь имею честь надзирать над делами в поместье мосье Данвиля.

— Извините, но ваша манера говорить о своей нынешней должности несколько удивляет меня. Ведь ваш отец, насколько мне известно, был торговцем, как и отец Данвиля, который тоже был торговцем; разница лишь в том, что один потерпел неудачу, а другой нажил большое состояние. Почему же ваша нынешняя работа — честь для вас?

— Неужели вы не слышали? — воскликнул Ломак, всем своим видом выражая крайнее изумление. — Или слышали, но забыли, что мадам Данвиль принадлежит к одному из благороднейших домов Франции? Разве она никогда не говорила вам, как часто говорила мне, что ее брак с покойным мужем был мезальянсом и что главная цель ее жизни — вернуть сыну титул, хотя мужская линия ее рода прервалась уже много лет назад?

— Да, — отвечал Трюден, — помнится, я слышал нечто в этом духе, но не обратил внимания, поскольку подобные упования никогда не вызывали у меня особого сочувствия. Вы ведь уже много лет служите Данвилю, мосье Ломак; как вы… — Он замялся, а затем продолжил, глядя управляющему прямо в лицо: — Как вы считаете, его можно назвать добрым и хорошим хозяином?

От этого вопроса тонкие губы Ломака инстинктивно сжались, будто он не собирался произнести более ни слова. Он поклонился, Трюден ждал, он снова поклонился — и все. Трюден подождал еще. Ломак поглядел на собеседника прямо и открыто — но тут же глазной недуг взял свое.

— Похоже, вы спрашиваете не из пустого любопытства, если позволите — у вас особый интерес, — негромко заметил он.

— Я стараюсь быть откровенным со всеми, невзирая на обстоятельства, — парировал Трюден, — и буду откровенен и с вами, хотя мы почти незнакомы. Признаюсь, я и правда задал этот вопрос с особым интересом — и этот интерес касается самого дорогого, самого хрупкого, что у меня есть. — При этих словах голос у него дрогнул, но он твердо продолжил: — С первых дней помолвки моей сестры с Данвилем я считал своим долгом не скрывать собственных чувств; совесть и любовь к Розе требовали от меня быть честным до конца, хотя мой пыл и может кого-то расстроить или обидеть. Когда мы только познакомились с мадам Данвиль, когда я обнаружил, что знаки внимания, которые ее сын оказывает Розе, принимаются не без благосклонности, я очень огорчился и, хотя это стоило мне больших усилий, не стал скрывать своего огорчения от сестры…

Ломак, который до этого был весь внимание, в этот миг подскочил и в изумлении всплеснул руками: