Когда мы были людьми (сборник)

Но плавал отставной прокурор не сам. В пруду резвились девушки. Скорее всего, они были в том самом возрасте, в котором мы проводили ночь в Шишкином саду.

Глеб Сугробов, разбежавшись, смело бултыхнулся в пруд. И что-то уже кричал, и подплывал к стайке этих девчушек, и подныривал под них. Его скользкая и мокрая голова оказывалась то по одну сторону хоровода, то по другую до той поры, пока они не приняли Глеба в компанию. «И нечему здесь удивляться – сказал я сам себе – И ты ведь такой же. Им, девчонкам, просто любопытно. И они думают: «Вот этот дедушка, надо же, он никакой – не вепрь, не ветеран, а умеет даже вот так подныривать и сиять вставными зубами. Молоток!» Но они ведь в душе смеются и над этим старым брюхом, и лысым черепом.

Впрочем, это все мои домыслы. И чтобы эти домыслы не клевали меня, я опять пошел в компанию. В беседку. Саша Волков курил. Он подвинулся. Пустил дым ароматной своей сигареты в сторону и вдруг сказал:

– Да, задал ты мне вопрос.

Никаких вопросов я не задавал. Но промолчал.

– А где уж мой сакс, не помню. Я не брал его в руки лет тридцать. Гантели – это да. Вот тренажер, естественно. А сакс? Он, наверное, остался в старом доме. Его хозяева выкинули. Да, скорее всего, выкинули! Зачем он им? И мне он тоже не был нужен. Мы с Розой переехали в новый дом, в двухэтажный. А сакс… Давай треснем? Чокнемся.

Пластмассовыми стаканчиками чокаться – это все равно что целоваться через платочек. Но все же чокнулись.

Грустный Саша Волков.

– С этого у меня что-то переломилось… Вот как палка, с треском. И деньги стали сыпаться, а вот переехали в новый дом – и сразу хрясть… Ну, да не бери в голову.

Сын начальника милиции, Саша Медведев теперь воспринимал меня как случайного поездного пассажира, которому можно рассказать все, не идти же атеисту к священнику. Но тут же почему-то умолк. И спросил:

– А как теперь Сашка Дьяконов?..

– Процветает! – ответил я. И в голове опять пружинкой мелькнула его, Сашки Дьяконова, ироническая усмешка.

Поразительно, но кончилось спиртное. Кто-то предложил сбегать за самогонкой на хутор. И кто-то уже пошел. Из пруда вылез одинокий и немного злой Глеб.

– Сорвались с кукана, – кинул он, поводя мокрыми и достаточно мощными плечами.

– А петь? – сказал я.

– Щас, само собой.

Я ожидал, что запоют те самые песни, с протяжкой и с рефреном, от которых пахнет ковылем и грушей-дичком, узваром и чиряками, базом-двором. И блудними улыбками жалмерок. Но увы. Пели какую-то современную чепуху. Затягивали было и казачьи, но на полуслове эта песня вдруг обрывалась. Не шла дальше.

Галка Кожухова принесла полторашку самогона. Ее не успели допить. Хотя и пили, будто выполняли какой-то план. Уже не особо закусывая, объелись. И все больше хохоча. И мне опять показалось, что здесь пирует и жрет эту сивуху стая монстров. Я ненавидел их. И твердо знал, что один из этих ископаемых хищных ящуров я сам.

И я сам, пьющий все это время сухое вино, плеснул себе половину стакана смаги.

Успел проглотить содержимое мутного стакана. Успел. И внезапно с другого берега пришло оно. Это самое помрачение! Темно и космато оно ползло на кучку одноклассников-монстров. И ударило с неба, и плеснуло. Кипящей, и холодной, и обжигающе ледяной лентой. Из каких только брандсбойтов не шарахнуло на нас с неба, сбив всех в одну жалкую кучку, погасив Санину сигарету, полоснув по скользкому, тяжелому боку Зинки Сиволобовой.

В лимузине всем не поместиться, поэтому и Саша и его Роза терпеливо жались в этой же беседке, пока кто-то не пожалел все ту же глазастую куклу:

– Мы, может, пешком, что тут, а вы хоть в машину сядете, там тепло.

Этот «кто-то», бывшая Кузякина, тут же пожалела о сказанном, но слово уже вылетело. И все с какой-то непонятной логикой стали посылать супругов Волковых в «мерс».

– А мы вот, у нас мужчины.

Дождь немного укротил свой пыл. И по песчаной дороге, уже мокрыми, до самой последней нитки, было шагать вначале любопытно… Смогут ли преодолеть?

– Эх, песенку бы! – кричал сквозь дождевые струи Глеб. И сам начинал срывающимся голосом. Подхватывали. И начинали новую.

Одноклассницы висели на руках. Неудобно, конечно. Но я терпел. И начинал пронимать какой-то озноб. Справа от меня довольно резво шла Люда Соколова. Я не так уж прост и автоматически, может быть, это идиотизм профессии, следил за всеми во время застолья. Люда эта почти всегда молчала. Пила, ела, отвечала на вопросы. Она всегда была такой, даже сорок лет назад. Умеренной. И поэтому-то не очень и постарела. Ее черты угадывались. Лицо. Стрижка под французскую модную тогда певицу Мирей Матье. И фигура. Ну, обыкновенная женщина, увядающая.

Я подумал, что она стала совсем уж унывать. И стал ее по-своему веселить. С левой руки Кожухова шевелила губами, пела. А с правой – полное уныние.

– Мы идем болотами, папоротниками, сквозь ледяную мглу, – выл я, меняя тембр голоса.

Глупо, конечно!

– Ледяную воду! – поправила меня одноклассница.

– Ну да!

Опять глупое любопытство подмывало меня спросить. И я спросил, конечно, обернув все это в шутку:

– А ты, Люда, почему-то отстала в своем развитии?