Когда мы были людьми (сборник)

Тасуя фотоснимки, я дергано листал и свои догадки. «Зачем? Неужели любила и любит? Да нет же. Пыль на конверте… Розовые щечки. При легком волнении всегда вспыхивает. Слегка отстранилась от «Сэржа». А вот и он на асфальтовом полотне. Во всей своей пластилиновой прелести. В позе завоевателя. А ножки-то, того, полусогнуты. Робок и никчемен. Я пристрастен. Ревную. Господи, я ревную! Еще снимок. Наша грязная станица в чистом снегу. Он с велосипедом. Транспарант «Закусочная общепита». Жаль, что сфоткался не на фоне сбербанка. Ты, совершенно походя, как о чем-то пустяковом, рассказала, что летом на ступеньках сбербанка была распита бутылка шампанского. И после этого на ступеньках (на какой, интересно? На пятой? Десятой?) он тебя поимел. Бррр… Глупое слово «поимел». Но в этом «поимел на ступеньках» есть порыв, а не пошлая обыденность. Я ошибся. Он – незауряден. И, доннер веттер, красив. Особенно после совокупления. Какая все же цель этих снимков? Твоя цель? Берегла на всякий пожарный? Запасной вариант? А вдруг со мной пролет, профундис, а так – быстрехонько к Сергею Мурманскому. С фотодокументами».

Формат: девять на двенадцать. Пурпурного, королевского цвета пакет.

Точит, ковыряется во мне этот ехидный чертик, жует душу.

Пожалел. И уже другой голос. Щадящий: «Не ищи черную кошку в черной комнате. Там ее нет. Просто она ничего не любит выкидывать. Фобия. Тяга к старому со вкусом воспоминаний. Или как это назвать… У нее в шкафах куча старого дерьма. Дырка на дырке, а жаль нести на помойку бретельки на косточках, рваную лайкру. У нее, как теперь говорят, фишка. Новое – чужое. Новую вещь надо выдрессировать. Дрессированные туфли, объезженная шляпа. А новые брыкаются».

Бог мой, третий голос, третья шиза: «Неужели в то время, когда она клала свою голову рядом с весами, и стрелки весов вздрагивали, и тогда эти вот фотки бережно хранились? Не отрубила напрочь, не порвала, не спалила. Я – мавр, дикий, древний ревнивец. Не ожидал от себя такого. «Клала голову рядом с чашами весов». И вздрагивали уголки рта. До смерти не забудешь. Просто измерители счастья. В каге. и граммах».

У тебя был ключ от этого укромного места.

Чашечки, стрелки, как две утки с клювами.

Мир существовал для нас. И только. Чтобы не лопнуть от избытка и плотского, и душевного, и всякого иного счастья, грызли печенье «рыбки» и запивали ядреным квасом. Неужели и тогда где-то прятались снимки? Но ведь честен ли до конца и я? В тебе было мое тепло, а во мне – твое. Купленные в магазине канцелярских товаров страус со страусихой – нос к носу – «давай потремся носиками» – шутливый и все же философский смысл нашей тайной, неразличимой другими жизни.

Я помню, как ты обхватила голову руками. И не рыдала. По лицу беззвучно текли две светлые, блестящие полоски. Ты облизывала губы.

– У меня никого нет. Я одна. И никого никогда не будет.

Я тогда подумал: «И я один». Я принял правильное решение. Остался с тобой. И не переставал удивляться твоему лицу, которое менялось на дню по сто раз. То свет его охватит с одной стороны, то – с другой. Даже «хвост» (ты называла длинные свои, схваченные сзади волосы «хвостом») менял свою окраску. И ты купала меня в ванной, как младенца. Не знаю, что было ценнее – вздрагивающие утиные клювы весов в том укромном месте или это вот купанье-натиранье мочалкой.

А что сейчас? Я не знаю что… Я хочу оставаться на месте. Не хочу трогать ничего. Потому как любой поворот в любую сторону – смертелен. И долго ли продержишься на этой мертвой точке?!

«Все так же, как было и есть, так и будет, так и есть», – этими неуклюжими конструкциями я уговариваю себя. Иначе ведь зачем я носился по ночной станице в поисках аптеки, чтобы быстрее сунуть тебе чайную ложку корицы? Пожуешь, и не будет тошнить, не будет рвать. Он внутри тебя требовал каких-то новых веществ, которых в тебе нет. Железа, марганца, цинка. Всю таблицу Менделеева. Корица. Корица не помогала. Тебя рвало. Я крутился на цыпочках и пятках с тазом. Сейчас это тоже кажется счастливыми мгновениями прошлой жизни. Прошлое мы всегда покрываем золотом… И он родился, и мы выбирали имя по сентябрьским святцам. Святцы советовали какие-то древние неудобоваримые имена, вроде Эмпедокла. Или Птеродактиля с Амфибрахием.

И вот теперь он спит. И называет свою сестренку Ленку «Атькой», кошку «Нафой», крокодила «Ге». Такой взрослый и такой маленький. И это ведь тоже есть ты. У него и зрачки-то стали подстраиваться под твои, становятся зелено-золотистыми.

Но вот сейчас я боюсь ночей. Мне сон не всласть. Он для меня утомителен. Мне часто снится одно и то же. Будто поезд мой остановился незнамо где. И я всех потерял. Пропали сумка, билет. Я один на полустанке, у которого нет имени. Как перст. Вокруг – холодные тени.

А если я проснусь от такого, то во мне почему-то рождается фраза «Воют волки». Самого воя я не слышу. Жжет внутри хлоркой, будто кого-то похоронил. Но вот это заколдовывающее словосочетание «Воют волки», «во-во». В словосочетании самом – вой. Во-о-о-о! До бесконечности.