Когда мы были людьми (сборник)

Я хотел ему это сказать. Я хотел задать вопрос за стаканом красного вина, но человек, весь состоящий из линз и блестящих окружностей, слишком был увлечен собой, а точнее – недавно приобретенным домом. Он торопливо, боясь, что я убегу, что ли, стал показывать мне баню из дубовых бревен, крепкие, из белого кирпича сараюшки, широкий гараж. Хорошо, хоть не заставил лезть в погреб с бетонными стенами.

Он назвал «смешную» цифру, за что он купил этот замок на опушке леса.

Его очки прыгали с переносицы на кончик носа. Он их подкидывал точным каким-то спортивным движением:

– Каждое утро просыпаешься – аромат. Разнотравье. Птицы щебечут, жить хочется долго-долго, без конца.

Только лишь за тем же стаканом каберне он утверждал, что профессия наложила на его душу плохой отпечаток. Он абсолютно бесчувственен. Перевидал в своей следовательской жизни столько трупов, что они для него все равно что мешки с соломой.

И к этому своему откровенному признанию он присовокупил (к чему – неизвестно):

– У древних китайцев 100 видов изощреннейших казней.

Стал было рассказывать о них, но смутился. И мы поспешили во двор, смотреть постройки.

Пожалуй, его-то я одного и более-менее помню. Когда я приехал в станицу, он на правах старожила все таскал меня по этим песчаным сопкам, поросшим елками, вот так же, как и сейчас, и тыкал пальцем то туда, то сюда, поясняя, где что растет. И под каким деревом какие плодятся грибы.

Глеб Сугробов его имя. Оно звучит вычурно для сына простой уборщицы в магазине. И вот нате вам: дорос сын простой уборщицы до довольно большой шишки, до прокурорского кителя в городе местного значения. За эти сорок лет он успел закончить юрфак, жениться, вырастить сына. Из него сделать коммерсанта. Развестись. Взять в жены молодую – для освежения крови. Уйти на пенсию. Купить этот крепкий замок на родине. И вот слушать теперь соловья на рассвете.

Мне-то совершенно понятно, почему я злюсь, тщательно рассматривая вход в погреб. Злюсь от того, что ничего этого у меня нет – ни погреба, ни пахучего разнотравья, ни моченых яблок, ни пенсии – ого-го-го.

И даже не из-за этого. Больше потому раздражаюсь и леплю на своем лице поощрительную улыбку: «А вдруг Глеб спросит – у тебя-то как?» Ляпнуть, что ючусь в тесной квартирке, что туалетный бачок уже второй год перевязан резинкой от трусов – так это вызов и эпатаж. Или процитировать ему строки из Нового Завета о верблюде и ушке иголки. «Легче верблюду проникнуть через иголье ушко, чем богатому в рай».

Впрочем, зачем ему рай? Он у Глеба есть. На земле.

Вот и остается злиться да лепить услужливые улыбки.

Вначале «день встречи» с одноклассниками решили сделать в местном кафе: тут все подадут, музыка будет, все прилично. Но потом перерешили. На воле. У речки. Это спасение от зноя. В кафе нет кондиционеров. А там вода. Взопреешь – прыгай в пруд. Это место называется «под Сосыхой». Оно в семи километрах от станицы.

– Девственные деревья! – радостно улыбнулся мне увеличенными глазами Глеб.

И я окончательно понял, чему завидую: оптимизму, жизнелюбию. Но тут же поперхнулся в мыслях: оптимизм скорее всего деланый. И молодая его жинка лет через пять кинет Глеба, если глупа, а умная будет нетерпеливо ждать смерти, чтобы стать владелицей этих крепких сараев.

Я желчен. И давно плохо различаю в людях хорошие качества. Дурные заметнее.

Хотя вот оно, прекрасное качество Глеба Сугробова.

– Я буду там песни петь, казачьи, донские.

Это сообщение сразу меня примирило с показушностью «округлого» человека, и я с легкостью решил для себя: «Пойду, пойду на встречу».

Мне нравятся эти песни, когда одно слово цепляется за другое, как будто приклеивается. Рефрены создают какой-то особый, замкнутый мир: плетни, жалмерки. Мир Михаила Шолохова и Федора Крюкова. Ну что, скажите, за поэзия в слове «тапочки», а тут «чирики», такая птичья, легкая обувь. Или слово «компот»? Душное, липкое, потное. А вот «узвар». Узы и при этом вареные. Продолжительно, с растяжкой.

Песни и слова этого края конечно же давно ушли в песок, как и наши школьные годы. Но школьные свои годы я вспоминаю неохотно: боялся физкультуры и из-за низкорослости – прыжков через коня, презрительных усмешек девчонок.

– А кто будет? – спросил я у Глеба, вздохнув вполне освобожденно.

– Сашка Волков! Сила.

И Сашку Волкова я вспомнил. Он здорово играл на саксофоне на школьных вечерах. Он играл, а в перерывах танцевал с самыми красивыми девчонками. И умел их как-то сортировать. Потому что эти самые красивые девчонки вытягивали шеи, когда он к ним подходил.

– А другой Сашка? Дьяконов?

– Пьет по-черному. Он не придет. Больно завистливый. «Вон, – говорит, – у тебя – машина, телефон сотовый крутой. А мне на «Приму» денег не хватает». Так брось курить, брось пить. Чудак человек, я сам себе все вот этим. – Глеб постучал костяшками пальцев по вспотевшему, круглому лбу – Конченый он человек, а какие надежды были! Все потому, что мать у него не уборщица, как у меня, а была главным ветеринарным врачом района. И рос он в сливочном масле.