Когда мы были людьми (сборник)

– Вернись! Ведь ты не написал дипломную по Розанову. Скоро получишь диплом! Я купил тебе компьютер. Вернись! Мы будем вместе сочинять рассказы! А хочешь, я буду их писать, а ты делать к ним рисунки? У тебя это здорово получится! Просто полный отпад. И мама ждет. Она уже забыла, как называется твое любимое блюдо. Мама читает твою последнюю записку, как тебя там замучили уколами. И все плачет, плачет. Зачем ей слезы? Вернись, давай жить. Мы найдем… ты найдешь хорошую девочку и женишься. А хочешь – поедем в Москву и на обратном пути заедем в Пензу, к Ане?.. Куда ты дел крестик, тот, из Кабардинки?..

Денис слушал и все понимал. Он ведь все знал и все видел. Он знал даже то, что отец Симеон отказался отпевать его. А я всем говорил одно и то же: «Пушкина как дуэлянта отпевали, больного Дениса – нет». Испрашивали справочку от епархии можно ли? И здесь активно действовала бумажная система. Но вот другой, отец Сергий отпел потом.

– Денис, вернись, что я без тебя? Пустота, вещмешок для консервов!.. Пусто, и все как будто в вате. Жуешь огурец, а он – вата. Пьешь кофе – тоже вата. Как дальше? Уже и книги никакие не интересны. Сам строчу всякую бескровную чушь и мерзость.

– Пап, но ведь ты сам в своих книжках описывал мусор нашей жизни. А теперь назад зовешь? Помнишь, как мы налимонились в соседнем дворе? И я сказал, что у тебя главный рассказ – «Фальшивая нота». Герой, современный Орфей, умирает в нем по частям, а потом и разом ухнул в речку на мотоцикле. Это ведь так?..

Сын говорил это мягко и жалостливо, словно разговаривал с ребенком.

– Так, Денис, но и не так! Я писал для того, чтобы люди видели, как поступают, но я не хотел, чтобы так поступали. У меня маленький человек всегда лупит кулаком в стенку.

Денис усмехнулся, не верил. А я подумал, что я – дутый филин, самомнительный. Прямо классик. Тьфу! Надо кончать риторику.

– Денис, что ты хочешь? Может сладкого, шоколадку?

– Я же сказал – нам запрещается! Точка! – раздраженно ответил сын.

Он таким не был никогда. Даже в болезни.

И там тоже запреты, там следят, скорее всего. Я взглянул на потолок. Никаких видеообъективов. Знаменитые липки аккуратно, по чьему-то велению, пробивали черепичную крышу кафе. Они хлестали ветвями по шиферу.

– А вообще-то иди возьми шоколадку. Я как-нибудь крадучись, того… съем! – улыбнулся сын. И погрустнел.

Я со всех ног кинулся к буфетчице. Я сунул ей деньги, без сдачи. Она протянула плитку.

Три минуты прошло, не больше. И все. Уже отворачиваясь от буфетчицы, я холодеющим животом понял, что Денис исчез. Армяне кидали свои кубики, а Дениса нет. Стул стоял. Я пощупал его: сиденье теплое.

На нашем столе, рядом с пирожками, тяжелой стеклянной пепельницей был придавлен листок из записной книжки. На зубчатом сверху листке торопливым, неровным почерком написано: «Наигрались вы с мамой мной, наигрались! Хватит уже!»

И ниже нарисован слоник с грустными до жути глазами.

Иго

Ты пишешь, что она вышла на пенсию. Не могу представить! Она не может быть старухой. Еще вчера, позавчера она резко обернулась и цокнула: «На… ттт… тебе… ппп… потрогай!»

В темном царстве. Зубом, глазом, соском, лучом света.

Это было вчера.

А ты лжешь: на пенсию!

А еще? А еще вопрос вопросов. Что она этим хотела сказать, когда по пожарной лестнице затащила меня на крышу клуба и там сунула мне под рубашку свою фотографию?

Три на четыре, «с уголком».

С уголком-угольком.

Бог мой! Она ушла на пенсию. А я еще молод. А она – старуха. Я молод и бессмертен.

На что надеялись? На то, что убежим от людских глаз? Лучше бы – в лес. А она: «В город! В город!!!»

Впрочем, она была права. В лесу бы было все подругому. Иной план. Дубы, овраг, дикая вишня. И там бы непременно произошло… И померк бы свет. Французы называют это «маленькой сладкой смертью».

А тут в толпе: «Ппп… потрогай». И ничего нет. Не надо больше. Двадцать один, двадцать два. Так считают старые фотографы. При красном свете. Зубы, глаза и все остальное. Из тумана.

Ты пишешь. Ты всегда хотел мне написать. И вот выждал. Всегда мне завидовал. Не Равилю, мужу, а мне. Теперь в отместку: «Пенсионерка!» Ложь.

Дедяка (так я звал своего деда) мне рассказывал, как он умирал в госпитале. Должен был вот-вот отдать душу. И как медсестра Сашенька (я запомнил, именно «Сашенька»)… Наверное, было так же: «Ппп… потрогай!»

Дедяка не умер. Из-за них. Ему захотелось жить. Все в мире повторяется.

В учебнике биологии нарисованы аэростаты с лямками – молочные протоки, сосуды. Губчатая плоть. Поролон.

Телефон был лишь у Бычковых. Вечером, в десять я с журналом «Техника – молодежи» пробирался к Бычковым. Журнал – Кольке Бычкову. Телефон – в сенях. Всюду запах струганой доски.

Я шел к черной трубке на цыпочках.

Ее Равиль спал в двенадцати километрах от меня. О чем мы с ней трещали? Телефонный провод должен был сгореть вместе со смоляными досками сеней. Да ни о чем. Вот: «Почему мы никогда с тобой не танцуем?» Озорно рычала в трубку: «Ррравиль дрррыхнет».

Она рычала о своем домашнем, любимом, прирученном муже Равиле. Он – татарин. Она – русско-советское иго.