Кофе на утреннем небе

– У тебя не получится Шопена. Ночью все клавиши чёрные.

– Некоторые я покрашу поцелуями в розовый, – понимал я, на что она намекает, и поцеловал её кожу. Любить её можно было за один аромат молочного улуна, который она источала. Её пропахшая молоком кожа, не тем грудным, которым когда-нибудь она будет вскармливать моих детей, а лёгким молоком кокоса, сорванного мною на райском диком острове влюблённости несколько лет тому назад, являлась для меня той самой иконой, которую я готов был целовать бесконечно. – Они будут танцевать, чтобы ты, словно Ева, не думала ни о ком кроме своего Адама.

– Кроме тебя? – влажно произнесла она.

– Да, я сыграю и стану богом.

– Заманчиво! – хотела она повернуться ко мне лицом.

– Только ты не поворачивайся боком, рояль покалечишь.

– Опять ты за цветы?

– Какой у тебя чувствительный холст. Ромашки. – Моя кисть на минуту остановилась.

– Тащишь в дом флору, тащишь, а её всё мало.

– Не, не холст, а жалобная книга? – ощутил на себе конвульсии её тела, будто ему дали небольшое напряжение, пытаясь проверить его устойчивость к рискам.

– Это не жалоба. Это откровение. Оно всегда зреет в вопросе. Именно поэтому я тебя так часто раньше спрашивала: «Ты меня ещё любишь?» Сейчас и это уже ушло. Ты же знаешь, я жаловаться не люблю, но плакать ещё не разучилась, – стёрла она росу со щеки.

– Алиса. Что с тобой? Что за хрень опять? Нельзя же так жить постоянно. Я сам не свой. Ты сама не своя.

– Судя по всему, ты не мой и я не твоя.

– Ты в порядке?

– Я в порядке. Только порядок нарушен, – взял я её лицо руками повернул к своему, чтобы заглянуть в глаза.

– Вот уже несколько лет подряд, мысли то перистые, то кучевые, как те облака, что замыкали даль в моём окне, не позволяют сбежать. Я думаю днём и ночью, то лёжа, то длиной проспекта, о нашем союзе, казалось бы, прочном, – усмехнулась она. – Мы одели его в логику плюсов. В каморке любви они развлекали нас до поры до времени. Но взгляд потускнел под монотонную речь, ты заметил как потускнел мой взгляд? Да и твой тоже, особенно когда ты смотришь на меня, он всё больше в пыли. Мы пытались разбавиться вином, чтобы не видеть этого, но это не может срабатывать постоянно. Вино без романтики просто пойло. Я хочу запомнить вкус вина. Никто не в силах вырезать мемуары, это не аппендикс, тем более они всё ещё греют за пазухой и ниже, хотя уже не настолько красочны и не пахнут цветами, просто воткнуты в сердце, как в вазочку.

* * *

– Жизнь – штука подлиннее чем х… и поглубже чем п… в этом и скрыто её разнообразие, я тоже как всякий хотела бы её прожить по полной, но всякий бережёт нервы и здоровье, – посмотрела Алиса на Максима, который нелепо приседал в углу с гантелями, – страхуясь, требует от неё гарантий, в долготе и счастье. Хотя эти понятия взаимоуничтожающие, склонные к разочарованию, поэтому каждое утро, с чувством лёгкого недосыпания, я достаю из мешка с подарками новую жизнь, разворачиваю, в надежде что она будет конфеткой или хотя бы начинкой. Сосу, вся разница в том: сосёшь или отсасываешь.

Алиса ощутила вкус зубной пасты: утро начинается с щётки, далее кофе, он выливается в море одушевлённого хлама, он разбросан повсюду, люди – маленькие карликовые негодяи, мужчины и женщины, то кусаются, то ласкают. Последнее мне нравится больше. Разве я много прошу? Нет, я не прожорлива, мне много не надо, но с мясом.

* * *

Я смотрел на ворону, которая снесла яйца. Теперь вся её забота, все её помыслы лежали под её телом. «Чё пялишься?» – спрашивала она меня своими большими чёрными бусинками-зрачками. Её больше ничего не беспокоило. Я оставил ворону в покое и вспомнил свою бывшую: «Я хотела бы просто побыть матерью и находиться в этом состоянии, чтобы это не было какой-то тяжкой работой, чтобы поймать от этого кайф». Всё ещё глядя сквозь стекло, я вспомнил окно на кухне, где сегодня утром весна поскрипывала качелями. Я не знал о чём, скорее всего о том, что любое движение вперёд даётся со скрипом. И как следствие тянет назад, как и меня сейчас. Мужчинам свойственно возвращаться. Нам сложнее акклиматизироваться в новых условиях. Так и катаешься на качелях от одной к другой, вперёд – назад. Женщинам, напротив, всегда было легче уйти, нежели балансировать в нерешительности. Интуиция давала им на это джокер.

Я вернулся с кухни к себе в кабинет, к этому окну, к этой вороне, к этим проводам, которыми было расчерчено небо, одни провода перекачивали амперы, другие грузили килобайты. Тепло, свет, общение – вот всё, в чём нуждались люди. На один из проводов сел ворон, может, муж той что свила гнездо, словно его заданием было прослушать все текущие разговоры. Собрав ценную информацию, он отцепился от провода и полетел вниз гонять голубей, стадо которых паслось под деревом. Голуби на ворона никак не реагировали, хотя тот пытался их даже клевать. Голубь уже был не тот. Он сейчас не мог работать как раньше голубем мира или хотя бы почтовым, в нём уже не нуждались, он вынужден был влачить жалкое хлебобулочное существование, перебиваясь жалостью граждан.

* * *

– Что-то меня знобит, дай руку.