Кофе на утреннем небе

Алиса: Ничем не могу помочь, моя скамейка запасных пуста. Так что играй. Думаю, тебе надо перейти из защиты в нападение.

Максим: Ты ангел.

Алиса: Нет, я тренер.

Максим: Ангел-тренер.

Алиса: Да, хватит заливать, какой я ангел? У меня и крыльев-то нет.

Максим: С такими ногами зачем тебе крылья!

Алиса: Чтобы скакать.

Максим: Для этого точно крылья не нужны.

Алиса: А что нужно?

Максим: У меня есть сыр. Козий.

Алиса: Козий я не люблю.

Максим: Почему?

Алиса: Так. Напоминает одного козла. Живёшь-живёшь с человеком, а потом понимаешь, что он – животное.

Максим: Бросай, пока не подсела.

Алиса: Как? У меня к животным любовь особая взаимная, их не бросишь.

Максим: Самая сложная штука в жизни – это взаимность. Одному всегда кажется, что его недолюбливают.

Алиса: Да, со штукой в кармане сейчас тяжело рассчитывать на взаимность.

Максим: Неужели ты так корыстна?

Алиса: Ещё бы, а то наберут взаймы. Потом ходи по пятам, чтобы вернули. Кредиты отравляют жизнь.

Максим: Так нечего давать.

Алиса: У моего рта теперь даже поцелуя не выпросишь. Без любви.

Максим: Правильно. Никогда не целуй нелюбимых. Ты можешь отравиться.

* * *

Мы сидели на гранитных плитах набережной, точнее, сидел я, опершись о парапет, а она укрывала своим телом мои колени. Наши взгляды купались в Неве.

– Представляешь, что когда-нибудь мы окажемся по ту сторону таких же плит.

– Смерть меня не пугает. Лет сто двадцать мне хватило бы, я думаю.

– А что пугает?

– Раньше пугала старость. А теперь нет, хочу ощутить, что ощущает женщина увядая, чувства которой уже никому не нужны. Как ты думаешь, что?

– То же самое, что недельная роза в вазе со старой водой, где вода – это её среда, – смотрел я на проплывающие кораблики. Они махали нам руками, то ли завидовали, то ли здоровались.

– Нет никакого кризиса среднего возраста, да, и что такое кризис среднего возраста. От двадцати пяти до пятидесяти, кризис может быть только творческий или экономический, скорее даже только экономический, причём как от недостатка денег, так и от избытка. И последний практически неизлечим, так как не к чему стремиться, но мне до последнего было далеко, я занимался самоидентификацией, рассматривая свою жизнь то в микроскоп, когда чувствовал себя ничтожеством, то в телескоп в приступах величия.

– Неприятности – это своего рода аллергия на внешнюю среду. А что касается твоего кризиса среднего возраста, то пройдёт.

– Разве я сказал, что моего? – прикрывал я своими ладонями её грудь от лишних взглядов, будто та стеснялась того, что была сегодня без бюстгальтера.

– Мне показалось, что твоего.

– Когда?

– Завтра.

– Почему именно завтра?

– Сегодня среда, завтра четверг.

– Ну, здесь я должен смеяться? – засмеялся я нарочито громко.

– Тебе не обязательно, у тебя же кризис.

– Желёзка внутренней секреции знает о секретах всех. Сегодня поехал на работу в автобусе, подумал, что живу остановками, жизнь из окна автобуса идёт медленней. Люди сидели покачиваясь в такт дирижёру, в руках которого вместо палочек был руль. Надо сказать, что вёл он бестактно. От того пассажиры нередко дергались, наступали друг другу на ноги и даже падали. Оркестр играл рок-н-ролл в прямом смысле. Климат в оркестре был плохой, дирижёра откровенно не любили, поэтому утечка кадров всё больше опустошала автобус.

– Ты у Томаса научился?

– Чему?

– Цепляться за слова. Только он это делает как человек, а ты как человек-паук, ты цепляешься за слова, покоряя вершины, где терпят бедствие души людей, – подняла Алиса ладонь в небо, пытаясь защититься от солнца.

– Что, послелюбовная депрессия?

– Угу. Только влюбившись, можно ясно ощутить, насколько ты глупа, уязвима, шальна, насколько ты баба, в самом прекрасном смысле этого слова.

– Баба?

– Да. У тебя есть какая-нибудь микстура?

– Мужик.

– Не, мужик у меня есть, – положила Алиса свои руки на мои ладони. Теперь у её груди была двойная защита.