Кофе на утреннем небе

Максим: Женщины всегда были откровеннее, чем мужчины. С чего ты взяла?

Алиса: Они умеют кричать, когда им хорошо.

Максим: Правда? Замуж пойдёшь?

Алиса: Пешком?

Максим: А говорила, что будешь кричать, когда тебе хорошо.

Алиса: Слушай, ты сможешь меня завтра встретить после работы.

Максим: Если успею.

Алиса: Это слова настоящего мужчины.

Максим: А как должен ответить настоящий?

Алиса: Ты всё ещё работаешь?

Максим: Ага, понял.

Алиса: Что ты понял?

Максим: Ты можешь пораньше уйти с работы?

Алиса: Да, я так и собиралась, лет в тридцать, чтобы полностью посвятить себя семье и удовольствиям.

* * *

Окнами глаз на меня таращились быт и нытьё, это и было бытием на сегодняшний день. Самое плохое в скандалах было то, что они обычно происходили ночью, а ночь мне всегда казалась ближе к смерти, в отличие от дня, который был ближе ко дню рождения. От скандалов с женой помогало только одно. Мы опять зарубались в смс с Алисой.

Максим: Я хочу тебя прямо на своём кухонном столе.

Алиса: Аппетитно. Подстели разделочную доску.

Максим: Ты слишком громко кричишь. Где у тебя звук, Алиса?

Алиса: А тебе надо прибавить. Иронизируешь. Сарказма у всех хватает, с мозгами туго.

Максим: Что же ты со мною возишься?

Алиса: Если хочешь знать, то период распада тебя, как личности в моём организме начался несколько месяцев назад.

Максим: Да, ты похожа на атомный реактор, когда не в себе.

Алиса: Я понимаю, что всякому свету приходится по счетам платить за электричество и выключатель здесь ни при чём, но кто-то нажал, и так несколько дней подряд, пока не устали руки, губы, остальное тело, выброшенное морем любви на берег. Его уже чувствам не опознать.

Максим: Иногда мне всё же удавалось найти звук, и я его отключал, если раньше выключателем могла служить точка G, либо любая другая эрогенная зона, то сейчас я научился отключать собственное восприятие, слух. И тогда особенно чётко я видел, как фарфором фраз кичится, давится вчера мною любимый рот. Будто в замедленном кино, я наблюдал, как взрослостью человек кричал во весь свой шёпот, и тогда я слышал только то, что он не сказал, то, что лежало в нишах сознания, журналы, давно опубликованные в мозгах.

Алиса: Ого, это ты сам придумал?

Максим: Нет, это всё муза. Пашет у станка.

Алиса: Бедная женщина. Как суббота прошла?

Максим: Алкоголично.

Алиса: Что, одна?

Максим: Нет, познакомилась с парнем.

Алиса: Ну, и как?

Максим: Нормально.

Алиса: Что значит нормально?

Максим: Значит, никак. Не подходит для воскресенья.

Алиса: Сколько не валяй его в постели, утро воскресенья всегда имеет привкус понедельника.

Максим: Не, не в этом дело. Пока только ты имеешь право ко мне подходить.

* * *

Я отломил лаваш, и сев на диван, начал на автомате жевать его, наполняя рот душистым пшеничным полем. Здесь, на Кавказе, в спокойной домашней обстановке, среди фотографий, с которых я смотрел на себя взрослого с большим интересом, среди вещей, которые составляли некогда моё мировоззрение, я всё чаще вспоминал себя мелким: детство, проведённое в деревне. Воспоминания деревни, как осколочные какой-то детской гранаты вспыхнули при знакомом запахе и неожиданно вылез дед, который только что притащил из магазина десять буханок свежего хлеба и сахар, он скрипел бабке о том, что сахар опять сырой, что Клавка (продавщица местного сельмага) снова поставила на ночь ведро воды рядом с сахаром, а сама во всём винит поставщиков, что те, мол, поставляют сырой сахар.

Вспомнил, как всем колхозом, то есть семьёй убирали картошку, ни много ни мало одно огромное, почти с гектар, поле. Собирались все дедовские дети, их у него было шесть, то есть мои дяди и тети вместе с детьми. Работали вручную, чтобы дело спорилось – спорили, задевая друг друга шутками, иногда довольно жёсткими, чтобы труд не был столь утомителен. Братья были остры на язык и жадны до работы. В обед бабушка приносила две трёхлитровые банки с айраном и голые потные тела жадно наливались прохладой. Я не любил уборку картошки, но делать было нечего, приходилось блюсти традиции.

В деревне я транжирил каникулы вместе со стариками (и как им удалось прожить пятьдесят лет вместе?). Это были родители отца. Родители матери моей, то есть бабушка, которая осталась одна, после гибели своего мужа в Великую Отечественную, но больше замуж не вышла. Она жила рядом. Я лавировал меж двух домов, ночуя то там, то здесь. С другими двоюродными братьями и сёстрами лето пролетало быстро. Те места, где родились мои родители, где цветами разливались поляны, зелёнкой шумели леса, а сладкий пьяный воздух кружил голову маленькому мальчику словно карусель на солнечном двигателе. В этом аттракционе он то гадал на ромашках с обрыва, в стекло прозрачного пруда, то плёлся по заросшей тропинке, сбивая поганки и срывая паутинки, с удочкой, что то и дело цеплялась за ветки деревьев. В карусели сидели все мои друзья и родственники, а я всё крутил и крутил, всё быстрее и быстрее. Почему-то все эти весёлые воспоминания заканчивались одной грустной историей про клеща.

* * *