Князья Ада

Мизуками и Лидия обменялись дежурными кивками. Пока она осматривала лицо и рот Ито, граф тихо пересказал ей то, о чём уже рассказывал Эшеру, включая подробности пятничного вечера. Лидия проверила давление и пульс, осмотрела руки молодого самурая – кутикула на пальцах кровоточила, потому как ногти уже начали твердеть и удлиняться, – а затем заглянула в зрачки. Ито, судя по всему, ничуть не беспокоил электрический свет, даже когда его направляли прямо в глаза.

Ему причиняло боль только солнце.

Однако, когда Лидия потянулась снять с него бинты, молодой человек неожиданно оттолкнул её с такой силой, что она рухнула на матрасы. Вскочив на ноги, он бросился в угол комнаты, а когда Мизуками попытался догнать его, обернулся и что-то закричал на японском.

Граф молча выслушал его, сочувственно глядя, и Ито, дрожа всем телом, добавил ещё несколько слов – тихо и отчаянно. Мизуками ответил – и Ито проговорил что-то ещё, и теперь в его голосе слышалась агония. Эшер с жалостью и отвращением понял, что это последние слова, которые самурай произносил, будучи в здравом уме и трезвой памяти. А затем он повернулся лицом к стене, медленно опустился на колени, а после и вовсе скукожился, свернулся калачиком в самом дальнем углу, куда не доставал свет солнца.

Охваченная ужасом и жалостью, Лидия шагнула было к нему, но Джеймс удержал её.

Мизуками опустился на колено, разглядывая телохранителя, а затем вернулся к Эшерам, замершим возле подушки и тазика с окровавленными тряпками.

– Он спит.

На несколько долгих мгновений в комнате повисла тишина. Атташе хорошо умел держать лицо, но и ему требовалось время, чтобы справиться с бурей в душе.

– Что он сказал? – негромко уточнила Лидия.

– Он сказал: «Они зовут меня, они захватывают мой разум, я больше не могу им противиться».

Эшер с женой переглянулись. Им обоим доводилось познакомиться со способностью некоторых вампиров проникать и даже изменять сновидения живых. И нашёптывать им всякие мысли.

– Как только стемнеет, он попытается выбраться, – тихо проговорил Эшер. – Не сегодня, так завтра. Он будет стараться воссоединиться с ними. Мне жаль.

Мизуками едва заметно кивнул.

– Тут уж ничего не поделаешь.

– С вашего позволения, граф, я хотел бы последовать за ним, когда он отправится в путь. Я хочу выяснить, нет ли их в городе.

– Весьма мудро с вашей стороны, Эшу-сенсей, – откликнулся Мизуками равнодушно-усталым тоном.

– До тех пор, полагаю, стоит держать Ито-сана взаперти.

– Безусловно. Я сделаю всё, как вы скажете. Благодарю вас, – граф низко поклонился. – И вас также, доктор Эшу, – следующий поклон предназначался Лидии. Тёмные глаза Мизуками за толстыми стёклами очков и сами как будто остекленели – чувствовалось, как он старательно прячет все мысли и чувства, клокочущие внутри.

– Мне очень жаль… – начала было Лидия, но граф снова покачал головой.

– Тут уж ничего не поделаешь, – ответил он. – От лица моего слуги приношу вам извинения за нанесённый удар – будь Ито в своём уме, он ни за что не посмел бы поднять на вас руку. Он ведь вырос в моём доме, – добавил Мизуками. – Ито – сын одного из самураев моего отца. Спасибо, что пришли и попытались помочь.

Карлебах дожидался их в гостиной – единственной комнате в этом маленьком домике, обставленной на европейский манер, с диванами и креслами. Старик отрешённо смотрел в окно на освещённые ярким зимним солнцем пекинские улицы.

Мизуками снова обратился к слуге, и Эшер, уловив слова «дзинрикиша га нидай» — «две рикши», – тут же вмешался:

– С вашего позволения, граф, мы с профессором предпочли бы вернуться в гостиницу пешком.

Лидия – конечно же, стащившая очки перед тем, как выйти из комнаты Ито, – оглянулась, вопросительно открыв рот, но, перехватив взгляд мужа, передумала и лишь спокойно уточнила:

– В таком случае встретимся за обедом?

Мизуками проводил Лидию до крыльца, где дожидалась его личная повозка, подал руку, помогая забраться, и протянул тщательно упакованный свёрток с кусочками окровавленной марли. Когда рикша бодро уволок повозку по аккуратной улочке японского посольского комплекса, похожего на казармы, граф сопроводил Эшера и Карлебаха к задним воротам, выходившим на улицу Лагрене, и попрощался, ещё раз поклонившись.

Как только он ушёл, Эшер подцепил Карлебаха под локоть и тихо поинтересовался:

– С Матьяшем случилось то же самое, да?

Впрочем, в глубине души он уже знал, каким будет ответ.

Карлебах тяжело вздохнул.

– Матьяш… – прошептал он, и в этом тихом шёпоте слышались отголоски плача царя Давида: «Сын мой, Авессалом, сын мой, сын мой… о, кто дал бы мне умереть вместо тебя…»

За высокой задней стеной французских казарм раздалась переливчатая трель свистков, возвещающих об утреннем построении, а следом – отрывистые крики офицеров. На противоположной стороне дороги ослепительно сияли на солнце выкрашенные в белый кирпичные стены таможенного двора. Эшеру подумалось о молодом человеке в одной белой набедренной повязке, которого они оставили лежать в самом тёмном углу – тот ведь так и не очнётся от своего мертвенного сна до самого заката…