Княжья доля

Глава 20 Махнемся не глядя?

Вдвойне приятно обманывать обманщика.

Жан Лафонтен

Ох и невесело сиделось боярам ноне в княжьей гриднице.

Веселиться-то было не с чего.

Мосяга все вспоминал купеческий домишко, который проплыл у него между пальцев, Житобуд с тоской думал, что завтра придется отдавать упрямой вдове всю скотину, а Завид и вовсе погрузился в печаль, почти физически ощущая, как гривна за гривной — и так все тридцать штук — выпрыгивают из его рук и разбегаются кто куда. Большая часть к князю в закрома, а меньшая — к подлому Охриму, вчера еще закупу, а ныне вольному смерду.

Да еще невесть сколь взыщет с него за лечбу холопа девка-ведьмачка. А ведь с нею тоже расплачиваться Завиду.

Ох, беда, беда…

Даже песни гусляра не веселили, хотя тот сегодня, против обыкновения, пока не позволил себе ни единого критического слова в отношении не только князя, но и бояр.

Глаза Стожара светились радостью, и он охотно выполнял все пожелания Константина, уважительно выслушивая их и стараясь угодить, чего за ним ранее никогда не водилось.

— Ишь как присмирел, — кивая на него, отметил такой крутой поворот в поведении певца Онуфрий. — А если еще в твоем порубе, княже, посидит, так и вовсе станет яко глина податливая. И из песен тоже задиристость-то повыбрасывает, споет что нам угодно да как угодно.

Гусляр, до того в задумчивости легонько перебиравший струны, услыхав речь Онуфрия, зло вспыхнул, гордо выпрямился, но Константин не дал разразиться неизбежному скандалу и, упредив вероятный дерзкий ответ Стожара, властно осадил его, махнув рукой, и сам, обернувшись к боярину, ответил вместо певца:

— Как думаешь, Онуфрий, долго ли о тебе память пребудет после кончины твоей?

— Ну сколько род мой жить будет, столько и память, — неуверенно протянул боярин, опасливо поглядывая на странным образом внезапно изменившегося князя.

Последние месяцы, начиная с той самой зимней поездки в Переяславль к Ингварю Игоревичу, Онуфрий постоянно ловил себя на неприятной мысли, что он сам хоть и умен, а вот князя понимать перестал.

Раньше тот был перед ним как на ладони, и поведение его предсказывалось с неописуемой легкостью. Если сказать в лоб что-либо неприятное, то он впадет в гнев, наложит опалу на боярина, как это получилось с прямодушным Ратьшей. Зато если польстить с умом, то можно заполучить хороший подарок.

С зимы же все испортилось, все пошло наперекосяк.

По первости боярин думал, что это ведьмачка каким-то непостижимым образом сумела околдовать князя, но потом понял — тут надо искать куда глубже.

Предполагал он еще, что Купава — ишь, старая любовь вернулась — тихонько нашептывает Константину по ночам разную скверну. Она, известно дело, холопка, вот и печется о подлых смердах.

Но потом понял Онуфрий, что и не в ней дело, ох не в ней, иначе зачем бы князь вызвал Ратьшу. Хорошо еще, что тот задерживается с приездом по причине болезни. Вот бы господь смилостивился, да и вовсе прибрал к себе старого ворчуна.

А может, кто из бояр тайные козни учиняет?

Он подозрительно оглядел всех присутствующих — кто именно?

Завид? Этот может. Нутро у него в точности как его имя. Для него и лошаденка чужая завсегда выносливее, и терем у другого боярина куда как краше, и угодья у него самого хуже, чем у всех прочих.

Хотя нет, Завид из числа возможных тайных наушников выпадает, иначе князь сегодня не взыскал бы с него аж тридцать гривен.

Получалось, что искать надо среди тех, кого Константин не помянул на своем суде.

Тогда остается один Куней.

Неужто он?

— А ты уверен в этом? — где-то вдалеке послышался голос князя.

Онуфрий чуть нахмурился, затем облегченно вздохнул, вспомнил, о чем шла у них речь, и степенно ответил:

— Иначе и быть не может.

— Ну тогда назови своего пращура в десятом колене, — не отставал князь.

Боярин усмехнулся, мол, запросто, потом озадаченно почесал в затылке, крякнул огорченно и виновато развел руками.

— Воля твоя, княже, ан запамятовал я.

— Вот, — назидательно поднял указательный палец Константин. — Так и ты. Внуки еще вспомянут о деде, ну пусть правнуки и их дети, а уж после все — как и не жил ты, боярин, на белом свете, меды сладкие не пил, по земле не ходил, на пирах у меня не сиживал. А его слава, его песни, — он показал на гусляра, — не только внуков наших, века переживут, потому как народ петь их будет да его самого добрым словом поминать.

— Ну и возвысил ты его, княже, без меры, — не удержался, обидчиво возразил Онуфрий.

— И в меру, и по заслугам, — не согласился Константин. — Ибо он правду поет. И о тебе, и обо мне. И когда потомки твои уже забудут, что ты был и жил, другой гусляр им напомнит, споет что-нибудь о твоих деяниях.

— Это о каких же? — нахмурился боярин.

— А какие были у тебя в жизни, о таких и споет, — насмешливо заметил Константин.

— Это как же, что сам захочет? — возмутился боярин.