Княжья доля

Так смотрят, когда на их глазах хорошо известный человек, достаточно легко предсказуемый, неожиданно совершает поступок из ряда вон выходящий, явно не соответствующий ни его возрасту, ни чину, ни характеру.

Потом губы гусляра вновь осветила ироничная усмешка, но на сей раз она была какая-то неуверенная, словно бродячий певец не знал, как реагировать на все происходящее, и решил на время спрятаться за свою обычную насмешливую маску.

— Встань. — Константин поднял парня с колен. — Не в ногах у меня валяться надо, а брать коня резвого да гридня моего с собой, а то не поверят слуги боярские, да скакать во весь дух отца из поруба вынимать.

Кокора, с благоговением впитывающий каждое княжеское слово, охотно и благодарно закивал и опрометью кинулся в сторону городских ворот.

Константин махнул рукой, подзывая одного из гридней, и коротко распорядился:

— Догони парня и езжай вместе с ним. Ежели что, поможешь. К вечеру явишься и расскажешь про его отца — совсем он плох или как. — И устало повернулся к биричу. — Ну что там, есть еще охотники на княжий суд?

И в третий раз бирич проревел свой вопрос в толпу, из которой уже вынырнула худая изможденная женщина лет сорока, крепко держащая за руки двух чумазых девчонок, одетых в настолько потрепанное, ветхое, хоть и чистое тряпье, что казалось, дунь как следует, и оно вмиг слетит с их по-детски острых угловатых плеч и рассыплется на мелкие клочки.

Она низко поклонилась князю, по-прежнему не выпуская детских ручонок, и прерывающимся от рыданий голосом тихо произнесла:

— Ориной меня звать. С жалобой я к тебе, княже.

Константин уже вновь к тому времени восседал в кресле по центру своего княжеского помоста и, так как толпа еще не угомонилась, бурно, на все лады обсуждая и восхищаясь давно невиданной здесь княжеской справедливостью, жестом пригласил женщину подойти поближе.

— Говори громче, — мягко попросил он ее и приободрил: — Не робей. На княжьем суде все равны, здесь есть только виновные и правые.

— Муж мой, — чуть громче, уже более уверенно продолжила Орина, — по весне от трясучки злой в землю сырую слег. Боярин же наш Житобуд сказал мне, мол, коли смерд умер, а сынов не оставил, то задницю[67] всю ему, боярину, и выгнал меня из отчего дома. Сказывал, что так и Правда Русская указывает, мол, по покону ее он порешил. И вирник твой то же самое сказывал, слово в слово с Житобудом.

Вирник, уловив брошенный на него княжеский взгляд, склонился к уху Константина и торопливо заметил:

— Это верно, княже. И Русская Правда так же гласит: «Аще смерд умрет без сынов, то задницю князю, аже будут дщери у него дома, то дояти часть на не».

— Добрые люди подмогали, кто кусок хлеба даст, кто репу, кто огурцом соленым угостит, так и дошла я до тебя, княже, правды искать. Я-то ладно, а детишек жалко. Им-то за что сызмальства в такой нужде пребывать? Неужели вина какая на них?

— Сколько им? — показывая на испуганно притихших маленьких девчонок, спросил Константин.

— Восьмой годок Беляночке моей, а той, что поменьше, Валене, пятый.

— Дозволь слово молвить, княже, — решительно выступил самый упитанный из бояр, имевший не два или три, а чуть ли не десяток подбородков.

Шеи у него практически не было. Короткая и жирная, она была совсем незаметна, и создавалось ощущение, что голова растет сразу из непомерно толстого туловища с огромным животом.

Красное, лоснящееся лицо боярин поминутно вытирал нарядно вышитым огромным платком, причем по́том он истекал настолько обильно, что этот платок уже можно было выжимать.

«Сам Житобуд», — понял Константин и кивнул разрешающе, мол, говори.

— Я, княже, — важно начал тот, — все по Русской Правде решал. Коли у смерда сынов нет, стало быть, задницю…

— Князю, — перебил его Константин и жестко повторил: — Князю, а не боярину.

— Так смерд-то не княжеский, а мой, — не сдавался Житобуд.

— Я — князь, и все здесь мое, — решительно поставил его на место Константин. — И ты, боярин, мой, и смерды тоже. Тебе они лишь дадены в кормление, пока ты служишь мне верою и правдой.

— А я разве не служу? — оскорбился Житобуд.

— Служишь, — согласился Константин и в свою очередь заметил: — Так я у тебя смердов не отбираю. Но задницю — князю.

— Никогда не бывало так-то. Испокон веку она тому принадлежала, чей смерд был, — упирался боярин.

— Не было, так будет, — отрезал Константин.

«Ну вот, еще один обиженный, — обреченно подумал он. — Так они скоро все до единого на меня озлобятся. — И тут же спросил сам себя: — А что делать? По закону суд веду. Есть чем прикрыться. К тому же им дай волю, вообще на шею сядут. Точнее сказать, — поправился он, — давно уже, как видно, сели, только моему предшественнику. — И с внезапно нахлынувшей злостью он мысленно пообещал: — Ну ничего, дайте только срок, господа хорошие. Я вас живо научу, как родину любить!»

— А почему ты, боярин, не сделал так, как указано в Русской Правде? — строго спросил он и пояснил свою мысль: — Надлежало выделить часть на дочерей усопшего смерда, а ты?