Княжья доля

— Тихо! — заорал бирич так громогласно, что стайка ворон, примостившаяся на небольшом репообразном куполе церквушки, с шумом и гамом сорвалась с облюбованного места и принялась встревоженно кружить над площадью.

От неожиданности толпа на несколько секунд притихла, и этой маленькой паузой Константин исхитрился воспользоваться в полной мере.

Он извлек из ножен меч и, вытянув его перед собой, негромко, но торжественно произнес:

— На дедовом мече клянусь в сем деле по правде рассудить и виновного наказать примерно. А сейчас слушайте мое слово. — И он начал зачитывать сначала: — Если господин бьет закупа за дело, он за то не отвечает, но… — И, выдержав небольшую паузу, в наступившей гробовой тишине, медленно и отчетливо чеканя каждое слово, продолжил: — Если он бьет его пьяный, сам не зная за что, без вины, — тут голос князя вновь возвысился, став торжественным и величавым, — то должен платить за обиду закупа, как платят за оскорбление свободного. А что касаемо свободного смерда, то тут покон[64] гласит: если кто ранит руку, так что рука отпадет или усохнет, или также ногу, глаз или нос, за то платит полувирье[65] — двадцать гривен, а за увечье — десять гривен.

Толпа довольно загудела. Константин неспешно повернулся к Завиду, потерявшему дар речи от столь неожиданного поворота событий и только тяжело сопевшему. Сурово посмотрев на него, Константин холодно спросил:

— Ты все понял, боярин?

Тот продолжал молчать, недоуменно взирая на князя, будто видел его впервые.

«Ладно, уточним и повторим, чтоб потом не отвертелся, собака», — решил Константин и стал подробно раскладывать:

— Велю тебе внести в скотницу княжью двадцать гривен да еще десять выдать Охриму. Помимо того надлежит тебе уплатить лекарю за лечение бывшего закупа, сколько он ни запросит. Кроме того, за причиненную тобой обиду отныне во всеуслышание объявляю Охрима вольным смердом и от долгов своих свободным. Сроку тебе на выплату полувирья и за увечье три дня. — Он повернулся к парню. — Лекарь, которого я тебе, Кокора, дам, будет хоть из дорогих, зато в своем деле толк ведает. Да и не твоя это печаль — чай, боярину платить по окончании лечения.

— Да как же? — опомнился наконец Завид, рухнув на колени. — Княже! За что позор такой на седины мои кладешь? За что первых мужей своих обижаешь? Или опала на меня, княже?

— Нет никакой опалы, — сухо пожал плечами Константин. — То Русская Правда так речет.

В душе он жалел, что так получалось. Ссориться с боярами ему не хотелось. С одной стороны, конечно, не будь их — и было бы еще лучше. И править удобнее, и народу не так тяжко, но они уже были, прочно сидели на своих местах и имели не только немалые богатства, но и власть…

Каждый из них в случае нужды мог выставить хороший отряд, и Константину очень не хотелось, чтобы именно сейчас объединенная мощь боярских воев была или могла быть направлена против него.

Ну не готов он к такому повороту, значит, и идти на резкую конфронтацию никак нельзя, потому желательно было по возможности и тут все сгладить.

— Встань, боярин. — Он спустился со своего помоста, помог подняться с колен непритворно плачущему Завиду и, успокаивая его, сокрушенно заметил: — И рад бы что изменить, да не мне с Правдой тягаться.

А тот, нехотя поднимаясь, не переставал причитать:

— А гривен-то, гривен столько я где возьму? Пуста ныне у меня скотница, да и сам я в нуждишке великой пребываю.

И тут у Константина мелькнула неожиданная мысль.

Она была настолько оригинальной, что князь даже не сумел сдержать легкую усмешку, которую, впрочем, тут же усилием воли согнал с лица и ласково шепнул Завиду:

— Не бойся, боярин. Неужто князь не пособит тебе в беде, как верному слуге своему. Обожди, сядем пировать и тогда нужду твою поправим.

Завид тут же прекратил рыдать, испытующе впился в лицо князя своими маленькими глазками-буравчиками и, придя к выводу, что слова княжьи не пустые, а сказаны всерьез, слегка поуспокоился.

А в это время к Константину рвался Кокора. Его с трудом удерживали два гридня, висящие у него на руках, подобно псам на матером медведе.

— Отпустите его, — повелительно махнул рукой князь и сам сделал шаг навстречу парню.

Дружинники с явным облегчением убрали руки, и Кокора рухнул перед Константином прямо в пыль, обхватив его нарядные узконосые сапоги синего сафьяна своими могучими руками, потом поднял голову и с обожанием, не в силах вымолвить ни слова, уставился на князя.

— Спасибо тебе, княже, за суд твой правый. Теперь верую я — есть правда на Руси. — И горячо заявил, продолжая стоять на коленях: — Ты мне верь, княже. Преданнее у тебя воя не будет, коли в дружину к себе возьмешь. А я за тебя живота не пожалею. Всю руду[66] до капли отдам, ежели надо. — И, повернувшись назад, явно обращаясь к гусляру, выкрикнул еще раз, торжествуя: — Есть правда на Руси!

Стожар, не обращая внимания на Кокору, продолжал пристально и непонимающе вглядываться в князя, будто видел его впервые.