Князь Олег

Как бы там ни было, а Экийя очень дорога Олафу, и уступать ее он никому не намерен, несмотря ни на какие угрызения совести. «Замкну на замок все закоулки души, ведущие к совестливому удушью, будь, они даже проторены первой княжеской женой! Нашла чем уколоть, терпеливая Рюриковна! Да нет, не старайся меня вразумить! И княжий стол Аскольдовичу не отдам, и к тебе воротиться не могу! Прости великодушно; стерпи, коль сможешь, но на двух одрах спать не могу. Да, верно ты заметила: дух мой твоими укорами не сломать, да и грех затевать пагубное дело!..»

Олаф вспомнил, с какой грустью смотрели на него три пары глаз: распахнутые голубые глаза круглой сироты и пасынка Ингваря, не любившего своего дядю, вечно занятого строительством, походами, оружием, лошадьми, а теперь вот новой женой; как радовался по-детски непосредственно Рюрикович, что теперь дядя будет реже заставлять его садиться верхом на этих вечно брыкающихся и фыркающих лошадей! Как хорошо, что сестрица теперь почаще будет возле него, ибо, как ни старались няньки заменить ее, Ингварю всегда было особенно радостно только с Рюриковной и ее маленькой дочкой, такой кругленькой и мягонькой, что всегда хотелось крепко обнять ее и зарыться головой в светлые кудряшки. Почему дядя не любит свою дочь? Смотрит на нее удивленно-обиженным взглядом и не может сказать даже несколько ласковых слов!

Олаф со страхом посмотрел в глаза Рюриковны.

— Нет! Я не предал интересы ни твои, ни племянника, ни дочери! — твердо проговорил он в ответ на ее укоризненные слова. — Не тумань голову ни себе, ни мне, Рюриковна! Ты же знаешь, я столько лет пытался… Но это оказалось выше моих сил… — горько признался он.

Рюриковна плакала, закрыв рот рукой, боясь своими стонами напугать детей. Ингварь вскочил и крепко обнял ее. Ему, десятилетнему ребенку, вдруг стало ясно, что дядя нехорошо поступил с его любимой сестрой.

Олаф выдержал взгляд племянника, затем глубоко вздохнул и грустно проговорил:

— Ты прав. Я буду реже заходить, но это не значит, что вы теперь будете обделены моей заботой.

Он легонько провел по кудрявым волосам дочери. Как хорошо, что он не приручил ее! Она безболезненно переживет его отсутствие! Он все для нее сделает, но сердце его почему-то молчит, когда он гладит ее кудерьки. Скорее, скорее вон из этой детской клети! Скорей к своим делам! Скорее позабыть о тяготах души!..

Расцепив свои вежи, мадьяры тронулись в путь ранним утром первого листопадного дня. Испуганно кричали изоки, кружившие над странниками, возбужденно юркали по стволам деревьев белки, но боялись подбегать близко к дощатым, потрепанным ветрами и изодранным колючими ветками кибиткам.

Лаяли собаки, охали сойки, хлопотливо порхали по веткам пожелтевших вишен, слив и яблонь суетливые чибисы, воробьи, серпоклювы и сизоворонки.

Воевода Альма вместе с племянником Карханом следил за беспокойной переправой своих соплеменников, и, несмотря на то, что утро выдалось свежее и бодрящее, никто не хотел держать длинных речей перед отправкой мадьяр в дальний путь. Уж слишком долго этот русич готовил город для того, чтобы угры смогли пройти сквозь него на запад. Или на юг? Куда угодно, только не в Лебедию, где делать уже нечего. Пойдем туда, где еще тепло, где есть еда и морозы не сваливают с ног… Как надоели эти крикливые птицы! Мысли Альмы прыгали с одного на другое, ибо душа испытывала недовольство и страх перед неизвестностью.

Кархан молча наблюдал то за дядей, то за соплеменниками, управлявшими при помощи грубых окриков своими тяжелыми повозками, и ждал момента, когда можно будет удивить дядю и Киев.

Но вот наконец последняя кибитка замкнула длинную, неровную цепь вежей, а первые ее ряды уже вступали в открытые врата Киева.

Чем-то необыкновенным дохнуло на угров, впервые переступивших порог знаменитого на весь словенский юг города. Что-то щемяще-дорогое коснулось души каждого мадьяра, высунувшегося было из-под махров своего убежища и невольно впитавшего в себя частичку духа этого непонятного стойкого города.

Киев смотрелся пустынным, но строгим. Улицы его, утопающие в пышной зелени, были чисты. Казалось, протяни руку, и ты проникнешь в открытое окно любой мазанки, любого терема или каменных хором. Но что-то тревожно-звонкое предостерегало душу чужеземцев, и со странной скованностью понурые угры миновали первую улицу Киева, направляя свои повозки строго на запад. Какой непонятной охранительной силой владел этот город, который, конечно же, был защищен не только дружиной русича, но и духом всех его основателей и правителей!