Князь Олег

Овладев ею снова, он наконец медленно сказал:

— Сейчас со стражей пойдешь домой за сыном и придешь ко мне… Пока не построили новый дом, будешь жить со мной в шатре, как когда-то жила с отцом и матерью.

Экийя широко раскрыла глаза и хотела что-то возразить.

— Иди за сыном! У него со слугами будет отдельный шатер! Делить дома — ни твой, ни свой — для нашей дальнейшей жизни я не собираюсь! — отрезал Олаф, затем нежно поцеловал траву, где впервые познал любовь, и бережно поднял Экийю.

Русичи решили открыть Восточные, или Днепровские, ворота тогда, когда все жители Киева будут выведены с повозками и детьми за город и в безопасности расположатся в калиновом лесу. Только дружинники, вооруженные копьями, гарпунами, секирами, мечами, луками, стрелами и камнями, наводняли город и сидели по домам, стоявшим вдоль улиц, по которым вот-вот хлынут кибитки обездоленных мадьяр. Уйти из Лебедии было легко, а вот вернуться обратно без добычи, начать все заново… А пока по улицам Киева ходили жрецы и по указу Олафа и Бастарна окропляли дома и дороги города ключевой водой, совершая заговоры от врага, его злого духа и настроения, и, защищая дух Киева могучими лапами еловых, кедровых и сосновых веток, вонзали их под крестец крыши каждого дома и каждой башни деревянного кремля…

Теперь, когда Экийя жила вместе с Олафом в простой повозке, грубо сколоченной из досок и покрытой мехами, все, кто окружали киевского князя, отметили веселость его духа, неподдельный интерес ко всему, с чем приходилось им сталкиваться в эти трудные дни.

Вот Руальд задумался над силой изгиба ивовой ветки. Олаф, увидев это, тут же приставил к нему десяток дружинников, чтобы они сплетали с помощью жил по нескольку веток для камнеметных приспособлений.

А вон там, возле княжеской конюшни, Мути с ремесленниками решает нелегкую задачу подъема своих «черепах» на крышу княжеского дома на случай, ежели мадьяры развернутся в сторону городища русичей, — будет чем огорошить их сверху. Но беда заключалась в том, что не хватало силы крепости в веригах, которые сильно натянулись под тяжестью «черепах» и грозили вот-вот оборваться. Олаф поскреб себя по шее и поспешил к Экийе.

— Ты сама это плела? — спросил он, ткнув пальцем в грибатки, красиво украшавшие ее льняное платье.

Экийя радостно кивнула, поцеловав его руку.

Он погладил ее по щеке, нежно поцеловал в губы и приказал:

— Сейчас будешь плести из парусины то же самое для Мути.

Экийя мгновенно все поняла и проворно вынырнула из повозки. Подойдя к Мути и увидев его мучения, она на пальцах стала объяснять ему, как надо, перекрещивая, скреплять вериги, чтобы получилась прочная подвязка для «черепах». И Мути, слушая ее и наблюдая за ее проворными Пальцами, с улыбкой посмотрел на Экийю и принялся радостно плести огромную грибатку…

Олаф вникал во все дела с той хозяйской и одновременно командирской хваткой, которая всегда проявлялась в нем в случае острой необходимости. Да, он должен был позаботиться о безопасном продвижении мадьяр через его стольный град! Да, он должен быть бдительным, ибо в случае беды ему и его войску, а с ним и всему мирскому населению города идти, кроме леса, будет некуда. А зимовать в лесу, в землянках да в норах животных — пусть попробует тот, кто желает этой доблести другому! Да, Олаф старался везде успеть, все увидеть своими глазами, все потрогать своими руками и все прочувствовать своей душой!.. Но где-то подспудно нет-нет да и вспыхнет грозным пламенем жаркий огонь совести, не дававший покоя ни во время бесед с дружинниками, ни во время обхода города, ни во время страстных объятий Экийи. Имел ли он право пропускать через город, в котором его строением было лишь городище для его дружины, чужую свирепую рать? Да, завет отцов имел огромную власть над его душой, но глаза киевлян, в спешке покидающих свои жилища, жгли его недоумением, а порой и злобой. Ох, князья вы, витязи! Один своей буйной непоседливостью наслал испытания богов, а другой — своей добротой ко врагу… A-а! Время покажет, чья возьмет! И Олаф прятался за эту мысль, с удвоенной энергией блюдя приготовления дружинников к охране города.

Но если в деле его дальнейших отношений с киевлянами все решит время, то во вспыхнувшей ссоре со Стемиром ничто не поможет.

— Ты поступил как обыкновенный варвар! — обреченно, с особым ударением выделяя каждое слово, проговорил Стемир, когда узнал, для кого в такой спешке мастерится повозка с южной стороны их городища, и вряд ли мог он предположить, что эта фраза будет жечь совесть его другу не один год.

Олаф вспыхнул тогда, услышав замечание Стемира, вскинул подбородок, будто получил увесистую оплеуху, но не смог ничем возразить Другу.

Да! Он поступил как варвар! Сила власти у него в руках, и он использовал ее себе на благо! «Я не христианин, Стемир, чтобы в первую очередь думать о ближнем, как о себе самом! Экийю я никому не отдам! Теперь она не просто моя добыча! Теперь она — часть меня! Для меня нет больше ни одной женщины!..» Но эти слова пришли к Олафу потом, когда замолкли тревожные звуки тяжелых шагов Стемира.