Князь Олег

Все внимательно смотрели на верховного жреца, который очень мало изменился за эти годы жизни в Киеве и, как и прежде, ревностно оберегал свою веру. Необычна всегда была его одежда, расшитая красочным узором, изображающим лучистое солнце и золотистые треугольники, расположенные на плечах и горловине его хламиды. Как-то спокойнее и увереннее становились люди, прикасающиеся к его одежде, и мудрость, которую он хранил в себе, передавалась тем, кто хотел ее впитать в себя.

— Что посоветуешь делать с Экийей, Бастарн? — горько спросил Олаф, стараясь не прятать взгляд ни от задумчивого Стемира, ни от напряженного Свенельда.

— Боги не оставят ее в покое до тех пор, пока она не научится страданием очищать свою душу! — ответил Бастарн, и Олаф вздрогнул.

«Страдание — за страдание, око — за око…» — безнадежно подумал он, стиснув зубы и сжав руками виски.

— Ты делаешь то, что богами предначертано только тебе. Небо благосклонно к тебе, а это великий дар! — величественно проговорил Бастарн, встав перед Олафом.

Олаф тоже встал, слушая торжественные слова верховного жреца.

— Сейчас тебе выпало нелегкое испытание, но ежели ты его выдержишь, то Небо дарует тебе особое имя. — И, вздохнув, он добавил: —А что касается Экийи, то решайте сами, какую участь вы ей уготовите. Но у угров она не была!..

Все разошлись по своим делам, а Олаф все сидел за столом и не мог решиться пройти в клеть, где Экийя ожидала изъявления его воли. Кто ему мешает сделать то, что она просит? Никто! Но какая-то сила не пускала его к ней, и он пытался понять, в чем дело. Ведь он тоже желает ее, но… не сейчас. Сейчас враг у ворот… Его воеводы и ратники подвергают свою жизнь опасности, а он думает о похоти! Да, князь, о похоти, а не о любви! Спустись на землю! Хватит себе душу мутить! Олаф тяжело встал, вышел из-за стола и деревянными шагами подошел к двери. Немного подумал и, резко открыв ее, крикнул страже:

— Привести ко мне мадьярку!

Когда Экийю ввели, он стоял у окна и, чувствуя, что стража ждет его приказа, повелел:

— Оставьте нас одних. Она ни в чем не виновата.

Стражники удалились из гридни, но Олаф так и не мог обернуться к Экийе и будто чего-то ждал. Он смотрел на лужайку, освещенную косым лучом жаркого солнца, на летающих чижей и скворцов, промышляющих мошкарой, и старался собраться с мыслями, чтобы сказать ей что-нибудь доброе…

Он услышал шорох ее платья и, резко обернувшись, увидел прямо перед собой взволнованное красивое лицо.

— Прости! Прости, князь, что я при всем совете давеча смутила тебя! Обидел ты меня, не желая видеть мою красоту… — тихо и ласково проговорила она, пытаясь дотянуться дрожащей рукой до него.

Он прижался к стене и застонал.

— Уйди, Экийя! Ты любишь только свою красоту! — зло прошептал он.

— Опомнись, Олаф!

— Уйди!

— Хорошо, князь! Больше ты не увидишь меня, — ледяным голосом проговорила Экийя и метнулась за дверь гридни.

Он подождал немного, пока уляжется сердце и перестанет стучать в висках, и приказал страже блюсти мадьярку пуще прежнего…

Третий месяц, несмотря на жару, дождь и порывистые ветры с Днепра, не прекращается бой с уграми. Третий месяц эти непонятные мадьяры пытались выманить войско Олафа из Киева и навязать ему беспощадный бой силами своей конницы прямо на левом берегу Днепра, где начинались просторные степи полян.

Лето на исходе, а упрямый русич так и не выходит на переговоры к воеводе Альме. Что за шутку сыграла с ним, двоюродным дедом и славным потомком легендарного Аттилы, эта дерзкая Экийя? Наобещать легкость завоевания Киева, открытый путь к хазарам и грекам! И лишь днепровские пороги протяженностью сто с лишним поприщ[30], кажется, может он получить в ответ на свою доверчивость!

— Ну-ка вспомни, Кархан, как ты встретил Экийю в наших лесах, в Лебедии? — недовольным голосом потребовал Альма, приглашая племянника сесть.

— У меня у самого из головы не идет это.

— Рассказывай все по порядку! — гневно потребовал Альма, расстегивая драгоценные фибулы, сдерживающие широкие полы утепленного халата и усаживаясь на низкий, но широкий, обитый драгоценной парчой диван.

Кархан рассказал, как встретил Экийю в лесу и сразу узнал ее, хотя давненько не видел. Забыть такую красавицу вряд ли кому удастся, ежели хоть раз ее увидел.

Она шла своей легкой походкой, как лебедушка, едва касаясь земли! А когда увидела его, обрадовалась, защебетала как будто не на нашем языке. Сказала, что сбежала тайно, хочет поведать нам секрет о граде Киеве и его правителе…

— Я шел рядом с ней, а в ушах у меня был все время какой-то тонкий писк. Я подумал, может, резко с коня соскочил, когда к ней приблизился, потому и в ушах звенит… А она все старалась подальше держаться от меня, но говорила спокойно, с этаким царским достоинством!.. Потом она вдруг заплакала, запричитала о том, что новый князь Киева, Новгородец-русич, убил ее мужа и сделал несчастной вдовой. Я, признаться, обрадовался. Говорю, не горюй, я тебя возьму к себе, в пятые жены! Будешь самой любимой! Но она отвечала: об этом потом поговорим, когда сделаете то, что я велю.