Клуб интеллигентов

— Недавно мне довелось побывать у художника Племаса — он на дому организовал небольшую выставку своих работ, — рассказывала поэтесса Пучюте. — Знаете — изумительно! На одном полотне он изобразил только лишь точку — желтую точку, ничего больше. Но давайте только вникнем, только призадумаемся... Какой взлет, сколько экспрессии, мысли. Как хочешь, так и понимай... Словом — гениально!

— Ну, в общем-то не совсем, — вежливо вмешался художник Шмикялис, расчесывая пальцами бороду. — Художник Племас чересчур лаконичен и консервативен. Мы, например, идем дальше — мы точку дробим и из нее делаем портрет человека или натюрморт. Мы одухотворяем точку, придаем ей подобие человека. Мы пропагандируем красоту.

— Видел, видел! — отозвался Виштялис. — Безумно оригинально. Но к чему ты, Раполас, на одном из портретов приставил ногу ко лбу персонажа? Нужно было руку — рука ближе, более естественно. А нога, да еще кривая, знаешь, плохо компонуется. Вот нос вместо подбородка — это уже хорошо, сочетается, не нарушает комплекса...

«Вот те раз, стало быть, нос вместо подбородка... Черт побери... Вот что значит центр, столица, а ты засиделся в деревне, вот ничего и не разумеешь», — всерьез задумался Молюгас. В это время рыжеволосая поэтесса Пучюте перехватила инициативу и сыпала словами:

— А помните тот заграничный фильм — ну, тот, в котором беспрерывно танцуют современные танцы? С каким вкусом одеты актеры, какие художественные прически у женщин! А интерьер комнат, мебель! Шикарные автомобили! Ах... Как художественно силен фильм! Во всем — вкус, такт. Смотря такой фильм, отдыхаешь...

Допивая третьи сто граммов, Матас услышал и строфу поэзии, которую, потряхивая патлами, окрашенными в рыжий цвет, продекламировала Пучюте:

«И взглянул и узрел он всю бездну души напролет,
И все мысли, глубокие и разумные,
И целиком устремленные в космос,
И вопрошающие беспрестанно:
«Какова ныне температура на Марсе и на Венере,
И сравнить ее можно ли с пылкой страстью земною?»

Это стихотворение почему-то называлось «Забор» и одним хорошим приятелем Пучюте, также поэтом, было горячо расхвалено в печати, так как сама поэтесса ему нравилась больше, чем любая поэзия. «Вот какие всеохватывающие ассоциации может вызвать обыкновенный забор у талантливой и наблюдательной поэтессы, — писал рецензент. — Глядя на забор, окрашенный в синий цвет, поэтесса видит не покрытую краской деревянную доску, не лужу под забором и грязь, нет, она видит ясное небо, мысленно устремляется ввысь. Но это далеко не мистическое произведение, а напротив — оптимическое, воспламеняющее, мобилизующее на новые свершения и подвиги».

Когда Пучюте окончила декламировать, ее партнеры поднялись и, склонив головы, пожали поэтессе руку:

— Глубоко!

— По-новаторски!

Такой элегантный жест уважения растрогал чуткую душу барышни, и она едва не расплакалась.

— Но вот находятся, с позволения сказать, писатели, — звонко запела Пучюте, — которые пишут о всяких там строителях, монтерах, о доярках и свинарках. Ослы несчастные! Ведь каменщики и доярки существовали тысячелетия тому назад! Что в этом нового! Примитивно!

«Пресвятая дева! — испугался Молюгас. — А я во всех рассказах изобразил колхозников. В одном даже троих доярок сразу! Капут, не напечатают...»

С перепугу Матас выпил еще рюмку «сверх плана» и затаив дыхание продолжал прислушиваться. В одном из рассказов он описывал колхозников, компостирующих торф, и конфликт, происходящий в это самое время. «Этот, может быть, и пройдет, — с дрожью в сердце понадеялся Молюгас. — Тысячу лет тому назад такие удобрения не готовили. Это актуально». Едва промелькнула эта мысль, как он услышал:

— Встречаются и более серьезные проявления примитивизма. Один писатель, я слышал, описал вывозку навоза, — очки Виштялиса вновь засверкали иронией.

— Простите — вывозку чего? Не понимаю, — насторожилась Пучюте.

— Ну, показал, как возят навоз.

— Ах, ах! А что такое навоз? Это, извините, то, — ах, не могу — что находится в уборных?

— Не совсем.

— Но ведь это омерзительно! Это отсутствие культуры. Они не знают жизни!..

«Вот те и влип... — вовсе взгрустнул Молюгас. — И как это я так ужасно отстал — не понимаю... Возьму-ка я еще стопочку да послушаю дальше. Как все-таки развиты люди, во всем сведущи».

И Молюгас взял еще.

Будто в тумане он видел, как художник Шмикялис подаивал горстью свою жидкую бородку, как притухали и снова вспыхивали очки Виштялиса, как беспрестанно вынимала зеркальце поэтесса Пучюте. До слуха еще доходили наиболее звучные фразы из беседы художников.

— Конкретная абстракция — вот в чем будущее искусства! — категорически заявил Шмикялис, комкая бородку. — Не довелось ли вам случайно читать в иностранной прессе статью «Искусство, понятное самому себе»? Нет! Весьма сожалею. Я принужден говорить с отсталыми людьми.