Клуб интеллигентов

Особенно потряс критиков один дерзкий голос читателя — он откровенно хулил всю эту столь полезную дискуссию. «Нашли о чем спорить — из-за выеденного яйца. Юнец под себя гадит, а они мозги ищут там, где их нет. Мещане».

— Что?! — едва ли не в один голос закричали Везувиюс и Араратас. — Мы — мещане?! Мы можем с фактами в руках доказать, насколько вульгарным является это безаппеляционное утверждение. Этот, с позволения сказать, критик между прочим пишет: «...ищет мозги там...» А где? — разрешите спросить?

Вскоре в печати вновь остро схлестнулись два мнения. Один участник дискуссии утверждал, что Слога и Чяудулис типичные буржуазные мещане, а другой весомо ему парировал: откуда, мол, взялись буржуазные мещане, коли у нас достаточно своих, советских!

А Нейлонас только гордо улыбался и продолжал холить бородку и всяческие другие поэтические причиндалы.

Увы, весь этот приятный творческий покой нарушил дедушка поэта.

Однажды он листал комплект дорогих сердцу старинных журналов, и вдруг видит — одна страница с изображением весьма им чтимого деятеля из бывших, еще со времен первой мировой войны, варварски обезображена жиром и чернилами! Это и был тот самый лист, на другой стороне которого Нейлонас нашел гениальную поэму «Интеллектуальный экстаз».

И дедушка Жвирблис, в общем-то нерешительный человек, стал уверенно распоясывать ремень. Увидев это, поэт закричал: «Мама!» и вполне аргументированно завизжал:

— Бить непедагогично!

— Но зато полезно. Снимай штаны, — приказал дед.

А Слоге и Чяудулису штанов никто не спустил. Говорят, они свои авторучки заложили до другой, новой литературной моды…

КОНКРЕТНАЯ АБСТРАКЦИЯ

Он узнал их сразу — время от времени их фото и дружеские шаржи появлялись в печати.

Это был юный бородач художник Шмикялис, еще более юный верзила прозаик Виштялис и совсем юная рыжеволосая девица — поэтесса Пучюте. Не знал он только, что молодые представители Парнаса частенько ныряют в сей укромный и теплый уголок и своими проницательными и острыми взорами наблюдают отсюда за бурливой жизнью кафе, что здесь рождается множество гениальных мыслей, вспыхивают горячие дебаты об искусстве.

«Он» — это Матас Молюгас, прибывший из деревни, начинающий литератор, новеллист, а в общем-то колхозный счетовод. Прикатив сегодня в Вильнюс, он оделил редакции своими произведениями и по этому поводу зашел в кафе выпить предгонорарную чарку. Разумеется, сделал он это напрасно, но в творческом труде уверенность в своих силах необходима.

Где они усядутся? Только бы далеко не забрались...

О чем-то горячо споря, жрецы искусства шли прямо на Молюгаса и приземлились у соседнего углового столика. Матас размяк от счастья — так близко живых деятелей искусства он никогда не видывал.

Особенно впечатлял свирепый долговязый литератор Виштялис — его очки сверкали молниями:

— Представляете себе, критик Тачау в своей полемической статье замалчивает Салдапениса! Это нахальство, это тенденциозно! О себе я уж не говорю... Я этого так не оставлю, я напишу ответную статью!

Виштялиса горячо поддержала поэтесса Пучюте:

— Просто абсурд! Ведь это такой новатор! Каков стиль! Я подсчитала однажды: в десяти предложениях Салдапенис пятьдесят раз применил слово «он». Ведь это замечательно, оригинально, динамично! Какая экспрессия!

Художник Шмикялис также поддержал мнение товарищей, но реагировал более сдержанно:

— Разумеется, умолчать о Салдапенисе нельзя. Это фигура. Это интеллект. Это эмоции. Помнится, читал я один из его очерков — кажись, «Угадайте, что я здесь написал» — так едва-едва понял. Хитро закручено. Не каждому дано понять такое чтиво.

Этакая беседа притягивала Молюгаса будто магнитом. Об одном сожалел Матас — уши слишком малы и не все слова улавливают. Но и отрывки услышанного разговора удручали и подавляли счетовода, и он краснел от стыда из-за своей отсталости. «Салдапенис? Талант, пьедестал, столп! А я-то считал, что он пишет плохо и умышленно все запутывает, чтобы не разобрались. Думал, что шарады и ребусы годятся только для отдела головоломок, что это не литература...»

— Ради Салдапениса я все равно не смолчу! — прервал мысли Матаса долговязый прозаик. — Я буду протестовать! Игнорировать такого мастера! Только вспомним его новый рассказ «Психо-бзихо». Это шедевр! Изображенный в нем человек все время бежит. Читаешь и весь дрожишь: куда же он забежит, еще, чего доброго, угодит под троллейбус или на бегу с ума сойдет. Бешеное напряжение. А он, оказывается, влетает прямо домой и тут же садится ужинать. Какой неожиданный финал! И все мотивировано психологически. А бегал он, как выясняется, без всякой причины — просто надоело ходить шагом, и все тут. Феноменально!

И зрением и слухом Молюгас словно клеем приклеился к компании художников и упивался их эрудицией. Так вот и познаешь человека, этак вот и обогащаешься! Это головы! Университет! Академия!

Но эрудиты только начали беседу, а рюмка Матаса была уже пуста. И он заказал еще сто граммов коньяку — приходилось жертвовать собой ради искусства...