КЛОДЕТ СОРЕЛЬ

Вот в таких беседах мы и провели два дня дороги. И чем меня бывший царь поразил – так это спокойствием. Наши бы крикуны давно бы мне в горло вцепились, а он все пытался найти аргументы, возражать по существу, неплохо владел материалом – память у него была потрясающая. Говорят, что тюремщики, когда долго общаются с заключенными, то между ними возникает симпатия, незримая связь. Что-то такое я и почувствовал. Николай Романов был вовсе не похож на тот образ, которым всех нас потчевали. Он не казался ни безвольным дураком, ни далеким от жизни пьяницей. Он вообще не был похож ни на какого царя, и в другое время я бы с ним с удовольствием поспорил бы за кружкой пива. Но вместо этого мы тряслись в возке по сибирским ужасным дорогам, и на каждой остановке он бегал к единственной крытой кошеве, в которой ехали жена и дочь, трогательно о них заботился, старался как-то ободрить.

Дочь, Мария, улыбалась и делала вид, что принимает все эти утешения за чистую монету, а жена сидела с постоянно недовольным лицом, жаловалась на мигрень и капризничала. Говорили они между собой по-английски. Я на всякий случай сделал вид, что не прислушиваюсь и вообще не понимаю этого языка, хотя английский знал сносно. Пусть себе беседуют, не думая, что их кто-то подслушивает.

 

Пока ехали до Тюмени, времени на всякие посторонние раздумья не было: надо было добраться до железной дороги и добраться живыми. Только на вокзале я облегченно выдохнул воздух, отпустил гвардейцев Кобылинского обратно в Тобольск, погрузил венценосное семейство в поезд, получивший наименование «42-ой литерный» и двинулся на Москву. Беспокоило лишь, что надо было миновать Екатеринбург, но за ним - уже все, свобода и простор. Так что теперь все мысли были заняты одним – как проехать через территорию Уралсовета и не сдохнуть. Маршрут я Николаю и его сопровождающим не сообщил. Незачем. Еще, глядишь, волноваться начнут, задергаются, разбирайся потом с ними.

Да вот только на ближайшей станции мой телеграфист узнал, что готовят нам в Екатеринбурге теплый прием при двух орудиях. И во весь рост встала вечная проблема: что делать?

 

Трус и предатель, говорите? Ну, давайте вместе решать эту проблему. Что бы вы сделали на моем месте?

Расклад такой: у меня сотня испытанных ребят и два пулемета. Что мешает Голощекину сотоварищи загнать состав в тупик, окружить и расстрелять из трехдюймовок? Ничего. Только стрелку перевести, делов-то. Конечно, мы кое-кого с собой на тот свет заберем, да что толку?

Нет, был и такой вариант, чего уж скрывать. А вдруг прорвемся? Но был вариант, что и не удастся. При этом теряем и царя, и семью, и вообще проваливаем все дело.

А теперь откройте карту и посмотрите, какие еще есть варианты попасть из Тюмени в Москву. Есть долгий кружной путь: Омск–Челябинск-Уфа. А в Уфе я, считай, дома, оттуда уже спокойно и с ветерком до самой Москвы: здравствуйте, Яков Михайлович, вот ваш груз в целости и сохранности, делайте с ним, что хотите, хоть с кашей ешьте, хоть с маслом пахтайте. Без всяких хлопот с Голощекиным и его бандой.

Вы бы какой вариант выбрали?

Вот и я выбрал второй. Как оказалось, зря.

 

Ну, да что уж теперь. Как говорится, снявши голову, по волосам не плачут. Развернул я 42-ой литерный на 180 градусов и пошел прямым ходом на Омск.

В коридоре вагона стою, окошко приоткрыл, дым от папиросы туда пускаю, смотрю, как искры от паровоза летят. Пахнет гарью и снегом. Александра Федоровна пошла опять мигрень свою холить и лелеять, Мария – та отправилась к солдатам в последнее купе, смеются, болтают о чем-то. Она вообще, я заметил, к военным неравнодушна была. Симпатичная, мне такие нравились: высокая, полная, глазищи огромные, серые. И не скажешь, что царская дочка, приветливая очень. По идее, ненавидеть меня должна бы, а она улыбается все время. И о матери постоянно заботится. Нет, хорошая девушка, ничего плохого не скажу.

Николай вышел из своего купе, достал портсигар протянул. Я в ответ показал, мол, курю уже – и снова руку в окно выставил, смотрю, как ветерок искры из папиросы вышибает. Николай прикурил, помолчали.

- Куда нас везут, Василий Васильевич? – спросил тихо, голос дрогнул. Понять можно, страшно же.

- Вы поймите, - заторопился он. – Я знаю, что моя судьба не волнует ни вас, ни ваших товарищей в Москве. Я волнуюсь за жену и детей. С ними ведь ничего не сделают?

И, знаете, тут я в первый раз и задумался: а, правда, что сделают с семьей? С ним – понятно. Будет суд. Настоящий, революционный, как во Франции. С обвинителями и защитниками. Обвинителем, конечно же, будет Троцкий. Ну, а кто еще? Остальных еще можно переговорить, а этого – никому пока не удавалось. Защитника – возьмут из старых адвокатов, наверное. И будет тот объяснять, что и Ходынка, и Ленский расстрел, и столыпинский галстук – это все не царских рук дело, он у нас хороший, а вот бояре у него – дрянь. Но со Львом Давыдовичем этот номер не пройдет, это я знаю точно. Так что Николаю, судя по всему, светит эшафот. Как Людовику. И еще неизвестно, не ждет ли Александру Федоровну судьба Марии-Антуанетты.