Ключ от всех дверей

Револьвер уже привычно лежал в его руке, снова став её продолжением.

Теперь сам чёрт ему был не брат.

Ивашка опустошал подсумки солдат, срывал с поясов кобуры, хватал автоматы, сгружая всё это добро в сдернутый с плеча одного из немцев вещмешок.

А Баюн всё пел и пел:

– Спи-тко, миленькой,

Да спи, любименькой.

Уж ты внучатко моё,

Да ты прекрасно-дорого.

Ты спи-тко, дитя.

Да ты покрепче спи,

А родитель твоя -

Она уйдет от тебя

На работушку.

Чтобы вас пропитать

Да чтобы вас прокормить,

Надо хлебушко убрать,

Да на коровку накосить.

Надо сенце да соломушку,

Чтобы коровушки доились,

Молочко-то вам-то было.

Баю-баю, баиньки,

Спи-тко, моя заинька,

Да вы ведь сытеньки,

Да накормлены,

Да вы ухожены,

Да вы в люльку

Да спать повалены…

И немцы действительно повалились на пол снопами, скошенные – нет, не сном. Автоматными очередями.

Оставить эту падаль в живых, чтобы они и дальше творили свои злодейства, Мизгирь просто не мог. И не мог пристрелить их из своего револьвера – это значило бы навеки замарать его. Осквернить. И он без тени сомнения или колебания расстрелял гнид из их же собственного оружия.

– Баю-баюшки-баю,

Живёт мужик на краю.

Он не беден, не богат,

У него много ребят.

У него много ребят,

Все по лавочкам сидят.

Все по лавочкам сидят,

Кашку масляну едят…

В ушах у Мизгиря всё ещё звучал бархатный голос Баюна, заглушая даже грохот автоматных очередей, когда они – все трое – вывалились из заветной двери, вновь ставшей простым дуплом, приютом белок и птах, на полянку, лежавшую в лунном сиянии. Кот беспечно скакал впереди, Ивашка волочил тяжеленный вещмешок, а Мизгирь никак не мог разжать пальцев, сведённых, будто судорогой, на прикладе опущенного вниз дулом автомата. В левой руке у него был зажат его собственный револьвер.

– По… годи, – прохрипел он наконец, падая на колени, и его жестоко вывернуло тёмной горькой жёлчью прямо в росистую высокую траву, будто гладившую его по склоненной голове. Или это были Ивашкины прохладные пальцы?

– Мизгирь, Мизгирь, – плача, вымолвил тот, отчаянно глядя ему в лицо. – Ты всё верно сделал!

– Я… знаю, – прошептал Мизгирь, кривясь и кое-как утираясь ладонью. Во рту стоял медный привкус крови. – Знаю… Они мрази. Нельзя, чтобы они… были. Но они всё равно же люди.

Ивашка лишь покачал головой и строго повторил, подставляя Мизгирю плечо, помогая подняться с земли:

– Ты всё верно сделал.

– Мр-р! – подтвердил кот, вновь ставший обычным Мурысем, и Мизгирь подхватил его, вжался лицом в тёплую шерсть. Кот терпеливо ждал, когда стрелка попустит. Даже хвостом не вертел возмущённо.

– Я такое же чудовище, как ты, – хрипло выдавил стрелок, глядя в жёлтые глаза кота.

– Никакое ты не чудовище! – гневно выкрикнул Ивашка и снова заплакал, сам того не замечая. – Не смей так говорить! Понял?! Ты защитник! И… ключник!

– Э-э… – промямлил Мизгирь, роняя кота на землю и растерянно переминаясь с ноги на ногу. – Это… кхм… ну ладно. Ладно. Мы же вместе, – и наконец выпалил полузабытое слово, вновь пришедшее ему на ум совершенно неожиданно: – Мы же тау-риш. Братство.

Он глянул в сердитое лицо Ивашки и протянул руку, чтобы забрать у него мешок, неловко пробормотав:

– Тяжёлый же. И автомат надо положить.

Свой револьвер он аккуратно заткнул за пояс.

Они медленно шагали к своей деревне. Очень медленно, едва переставляя ноги, будто спали на ходу. Притих даже Мурысь.

Мизгирь подумал и хрипло спросил:

– А что на двери-то было написано, когда ты её обратно открыл? Ну, чтобы сюда вернуться? Я не приметил.

– Родина, – просто ответил Ивашка.

***

– А кличут меня в разных мирах по-разному, хотя везде знают. К кому прильну, тот меченым станет, судьба у него сложится не как у других. Доля выпадет непростая, то страшная, то горьким-горькая – лихая, про какую потом сказки сказывать будут…

Босоногая голопузая малышня от изумления поразинула рты – все как один. Побросали узелки и лукошки: уж какие тут грибы-ягоды, когда такое диво творится: говорящий кот! И ведь не примстился же, – вот он, сидит на пенечке, толстый и черный, с лоснящейся шкуркой, моет бархатной лапкой пышные свои усы, косит желтым глазом на слушателей. А глаз тот лукавый и круглый.

Маленький Михась осмелел, тронул кончиками пальцев пушистый загривок. Кот даже не обернулся, лишь досадливо дернул спиной – совсем как их Мурка, когда ей что не нравилось. Вот только Мурка говорить не умела и так далеко в лес не заходила ни разу, все больше на печи спала. Этот же, здоровенный, ажник с аршин, зверь все выводил и выводил напевным рокочущим баском, будто зачаровывал:

– И я сказки сказываю, такова моя доля. Кот Баюн – так зовут меня в этом мире, а когда в простого кота перекидываюсь – то Мурысем кличут.

Мягко переминаясь, он принялся драть кору. Щербатая Марфушка придушенно охнула, углядев, какие у зверя когти: с синеватым отливом, острые, как стальные серпы. Однако они тут же втянулись, спрятались в подушечках лап. Кот ухмыльнулся:

– Что, пострелята, рассказать вам историю? Вы такой, небось, и не слыхивали!