Читаем Классное чтение: от горухщи до Гоголя полностью

Новое царствование породило у Пушкина надежду на освобождение, но письмо из Петербурга «побежденного учителя» В. А Жуковского было безнадежным: «Что могу тебе сказать насчет твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени. ‹...› Ты ни в чем не замешан – это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством» (В. А. Жуковский – Пушкину, 12 апреля 1826 года). В черновиках «Евгения Онегина» остался рисунок виселицы с пятью повешенными и подписью: «И я бы мог как ‹шут›…» Последнее слово Пушкин зачеркнул.

Новый император вспомнил о нем, когда все уже было кончено: выступление подавлено, казнь пяти декабристов свершилась, несколько сотен отправлены в Сибирь.

В сопровождении фельдъегеря Пушкин был доставлен в Москву и после двухчасового разговора с царем получил свободу. Николай I объявил, что он говорил с «умнейшим человеком в России», и выразил желание быть пушкинским личным цензором. Это царское благоволение оказалось коварным: еще до обычной цензуры Пушкину приходилось долго ожидать царского решения, что затрудняло его литературные дела.

Но, главное, изменилась атмосфера, которая определяла послевоенное десятилетие: ушли беззаботные развлечения, исчезли надежды на лучшее будущее. Прежний круг распался: одни пушкинские знакомые оказались в Сибири, другие делали карьеру при новом императоре.

Надо было снова начинать жизнь в изменившемся мире.

Во второй половине 1820-х годов Пушкин живет сначала в Москве, потом в Петербурге, вместе с русской армией отправляется на Кавказ, где во время путешествия в Арзрум встречает гроб с телом убитого Грибоедова, знакомится с юной московской красавицей Натальей Николаевной Гончаровой и несколько раз делает ей предложение. Получив наконец согласие, он оправляется в родовое Болдино, чтобы вступить во владение имением, отданным ему отцом как часть наследства.

Несколько месяцев ожидания счастья обернулось счастьем творчества.

<p>Болдинская осень: ай да Пушкин…</p>

Пушкин отправляется в Болдино не счастливым женихом, а задумавшимся о своем неопределенном будущем, сомневающимся человеком. Он поссорился с матерью невесты. Намечавшуюся свадьбу отодвинула смерть дяди, В. Л. Пушкина, связывавшего поэта с детством, лицеем, началом литературного пути. При всем различии их литературной известности Пушкиных на Парнасе было двое, теперь племянник остался один. Единственным наследством от дяди осталась старинная печатка, которую он когда-то получил от своего отца. В последние годы Пушкин запечатывал ею собственные письма.

Перед отъездом он напишет другу и издателю: «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30 лет жизни игрока. Если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время. Здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настает, а я должен хлопотать о приданом, да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь.» (П. А. Плетневу, 31 августа 1830 года).

Пушкин собрался провести в деревне около месяца, в итоге прожил почти три, одиннадцать недель (с 3 сентября по 30 ноября). В Нижегородской губернии началась холера, и проезд в Москву был запрещен.

Смятение, душевное беспокойство отразились в первых болдинских стихотворениях. Ранней золотой осенью (7 сентября) написаны мрачные зимние «Бесы» с безнадежным финалом: «Мчатся бесы рой за роем / В беспредельной вышине, / Визгом жалобным и воем / Надрывая сердце мне…»

Но уже на следующий день (8 сентября) появляется «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…») – прощание с юностью, с Егозой, Французом, Сверчком. Сохраняя в душе лишь «печаль минувших дней», предсказывая себе унылый путь, полный «труда и горя», Пушкин оканчивает стихотворение уже не безнадежностью «Бесов», а осторожной надеждой – на наслаждение гармонией и прощальную улыбку любви.

В Болдине с гармонией получилось лучше, чем с любовью. Старые и новые замыслы возникали и осуществлялись почти мгновенно. Пушкин, наконец, завершает «Евгения Онегина». С «Повестей Белкина» начинается новая русская проза. К ним примыкает «История села Горюхина». Сразу за ними возникают «опыты драматических изучений», маленькие трагедии. В эти же месяцы написаны «Домик в Коломне» и несколько десятков стихотворений, в том числе «Для берегов отчизны дальной.», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «Моя родословная».

Перейти на страницу:

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология