Кирилл и Мефодий

Но несмотря на это, государство, управляемое крепкой и жесткой рукой Святополка, все больше упрочивалось и увеличивалось, превращаясь в силу, которой стали бояться соседние князья. Мефодию и ученикам это приносило радость и спокойствие. Их дело стало крепнуть, а количество врагов веры — уменьшаться. Первым из проклятых Мефодием немецких епископов покинул сей мир Адальвин — ярый враг славянской письменности и святых братьев. Любуясь красивыми книгами, переписанными новой азбукой, Мефодий размышлял над тем, что он идет к добру двуединым путем, неся в душе и добро, и ненависть. Возмездие уже обрушилось на Адальвина, теперь на очереди остальные. Мефодий был уверен, что оно падет на них. Еще в то время, когда в темницах немецкого короля ждал суда, Мефодий увидел во сне, как черная птица смела крылом пять звезд с неба и они, сгорев, рассыпались над ним, но не опалили его. Мефодий тогда же истолковал сон так: четыре звезды — это четыре епископа, и пятая — Людовик Немецкий. Ему предстояло умереть последним — его звезда, перед тем как сгореть, долго катилась по небу. А может, это была звезда Коцела? В борьбе за престол он как-то незаметно исчез, а соседи все еще воевали меж собой за его земли. Мефодий сожалел о блатненском князе, ибо Коцел был одной на его надежд. Он был искреннее Святополка и не только заботился о том, чтобы множились золотые семена новой азбуки, но и сам пытался усвоить ее, приобщить к ней своих людей, потому что видел в ней орудие сохранения своего маленького княжества. Мефодий сожалел, что не мог защитить его. Немецкие священники давно уже начали преследовать тех учеников, которых братья подготовили еще во время своей первой поездки в Рим. С ними был тогда и Марин. Теперь он окреп, но в его характере и поведении ничто не изменилось. Все так же и молчании работал он острейшими долотами и ножами, и дерево оживало в изображении бесчисленных переплетений растений или птиц, сидящих под тяжелыми виноградными гроздьями и готовых воспеть хвалу сотворению мира. Его появление было совсем незаметным, и только алтари в новых церквах могли засвидетельствовать, сколь необходима была его упорная рука. Тихими шагами поднялся он по лестнице в комнатку над монастырскими воротами, молча положил на стол ветхую суму с железными инструментами, сел и — будто никогда не выходил из этой каменной кельи — склонился над липовой доской и стал с поразительным терпением обрабатывать ее. В таком положении его застал Климент. Их встреча прошла без лишних слов, словно не несколько лет, а лишь несколько дней отделяли ее от предыдущей. Но поседевшие волосы напоминали о пережитом. И если оба поднимали головы от работы, то только для того, чтобы отдохнуть и чтобы, хотя они вряд ли отдавали себе в этом отчет, послушать звонкую песенку, которую выстукивал молоток Саввы. Он ловко клепал изящные застежки и золотые оклады для новых книг. Мир принял учеников в свои натруженные ладони, чтобы показать им свои мозоли. Верили ли они в этот мир?.. Верили, ибо жизнь не ласкала и не баловала их. Она показывала им все, чтобы они помнили и о хорошей, и о плохой ее стороне. Смерть отняла у них веселого дружелюбного товарища, Лазаря, и подчеркнула бренность их существования. Но они и не забывали об этом и потому так упорно и сосредоточенно трудились во имя того, что было завещано Константином-Кириллом. И если те, кто присутствовал на похоронах Философа в Риме, знали, что никогда больше не увидят его, Марин и остальные ученики не расставались с надеждой, что в один прекрасный день откроются монастырские ворота, и Константин войдет во двор, оглянется вокруг, как он любил делать, и под его шагами заскрипят ступеньки витой лестницы, ведущей к келье...

Даже Мефодий порой ловил себя на такой мысли, несмотря на то; что знал жестокую истину.

Он нуждался в мудрости брата.

4