Кир

Но сказать, что я счастлив, пока голодают люди в странах третьего мира, – тоже не мог…

66

Миллионы людей на земле мечтали бы жить во дворце, просыпаться в объятиях принцессы, пить натощак нектар, поглощать авокадо, политое соком лимона, а также, по надобности, другие экологически чистые дары природы; не ведать нужды, одеваться, как денди, и ездить в автомобилях премиум-класса, вроде Ferrari; и вообще, не грустить по былому, по прошлому не тосковать, радоваться настоящему, думать о приятном и надеяться на лучшее.

Издалека кому-то, возможно, иллюзорные образы королевского бытия представляются райскими – и тем сильнее притягивают к себе.

И все же скажу, рискуя остаться непонятым, что от жизни в раю я со временем заскучал.

Как всякий рожденный в России, я почти перманентно мучился поиском смысла жизни, искал счастья не для себя и свято верил в Добро.

Полагаю, простое исконное чувство совестливости (тоже еще одна ипостась российской души!) мешало моему бесцельному существованию и подталкивало к действию.

Случай, по меткому замечанию Вергилия, меняет все.

Примерно в том же ключе мыслил старый Сократ, почитавший Случай превыше богов (включая самого Зевса!).

Случай же свел и связал меня с величайшим чернокожим поэтом и революционером Патрисом Лумумбой.

Однажды в Брюсселе на званом вечере в мою честь он сам подошел и без всяких преамбул прочел мне свою героическую поэму про Африку.

Принцесса, замечу, при виде Патриса сбежала (я знал о ее аллергии на черный цвет – со слезами и рвотой, насморком и расстройством желудочно-кишечного тракта), а я, к своему стыду, не сразу признал в статном незнакомце первого в конголезской истории премьер-министра, избранного демократическим путем.

За время, пока он читал, я припомнил, что видел его фотографии в газетах и также, случалось, читал о нем много разного и противоречивого.

Для одних он был и оставался воришкой, отбывшим в бельгийской тюрьме срок за серию мелких краж, для других – символом борьбы за свободу Черного континента.

По внешнему виду Лумумба являл собой, я бы сказал, черную реинкарнацию былинного персонажа русских сказок Алешу Поповича: этакий жилистый интеллигент в первом поколении, разночинец с яростным взглядом из-под массивных роговых очков, упрямец и борец с колониальной нечистью.

Прекрасно владея французским, Патрис, в пику бельгийцам, писал на диалекте банту, сплошь состоящем из пронзительно посвистывающих и энергично приплясывающих звуков.

…Вот когда мне сгодилась тотальная зубрежка иностранных языков во сне по секретной методике Комитета государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик: я и сам был не в курсе, что знаю банту!..

Он пел об Африке так, как поют о желанной невесте – влюбленно и ласково; называл ее своей единственной любовью и произносил клятву верности; он был готов за нее умереть и действительно умер.

Он сравнивал Африку с райским садом, превращенным злодеями в прибежище смерти и скорби.

Описание детства Патриса на фоне страданий конголезского народа невольно напомнило мне мое собственное: и он, как и я, не ведал нежности и материнского тепла, хронически недоедал и дрался до крови, чтобы выжить.

– Иисус видел ясли, явившись на свет, а я видел горы навоза! – выкрикивал он строки своей великой поэмы, преодолевая гомон и чавканье собравшихся.

– Его обернули в хламье, а меня в рванье! – цитирую по памяти.

– Он был абсолютно беден, а я беспросветно нищ! – при этих словах Патрис выворачивал карманы.

– Ему было туго, а мне – нелегко! – Тут поэт разрывал на себе одежду и демонстрировал шрамы на животе.

– О, мы так похожи, – пел он, тем не менее, радостно, – белый Христос и черный Лумумба!

Наверняка мой вольный по памяти перевод с диалекта банту грешит некоторой приблизительностью и в сотой доле не передает того подлинного очарования оригинала…

Итак, я не смог сдержать слезы – настолько меня потрясли эти строки, полные страсти и огня.

Как нечасто со мной бывает – мы с ним обнялись в едином эмоциональном порыве, и я ощутил биение его сердца.

Оно билось, как колокол.

– Брат, послушай меня, – перешел он на шепот, – чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью!

– Пушкин, – обрадовался я, – «Капитанская дочка»!

– Она, – кивнул Лумумба, – Емельян Пугачев!

Неожиданно я обнаружил, что мы с ним довольно успешно перешептываемся на классическом русском – как принято говорить, языке Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского.

– Гитлер, Сталин, Мао Цзэдун! – продолжал он выкрикивать имена своих великих предтеч.

– Ленин, Альцгеймер… – вставлял я несмело.

– Пол Пот! – ликовал, как ребенок, Лумумба.

Похоже, что мы увлеклись и не заметили, как сделались центром всеобщего внимания.

– Да здравствует свободолюбивая Африка! – кажется, пробормотал кто-то.

– Долой кровавый бельгийский режим! – словно сорвавшись с цепи, трижды проскандировал Патрис и с ногами запрыгнул на праздничный стол.