Кёсем-султан. Заговор

– Вот его оружейный сундук, – старый янычар показал на средний в коротком ряду сундуков у дальней стены казармы. И угрюмо добавил: – Он у нас тут на вечном хранении…

Скрежетнул ключом в замке. Когда, распахнув крышку, отступил, давая заглянуть, Кёсем первым делом посмотрела на его руки. Пыли на них не было, да и крышки других сундуков у этой стены, всего их было пять, оказались чисты, она успела скользнуть взглядом. Берегут янычары то, что у них «на вечном хранении», и незачем лишний раз спрашивать, кем были остальные четверо, чье оружие теперь лежит у этой стены.

К сундуку она подошла вместе с Доганом. Янычарский ага хотел было что-то сказать, но раздумал, признавая то ли ее власть султанши, то ли материнское право.

Матери сейчас позволительно испытывать тяжелые чувства, и Кёсем покачнулась, опершись на плечо служанки, так что Башар, поддерживая ее, оказалась перед самым сундуком. Доган уже стоял рядом. Они мгновенно сообщили друг другу что-то, обойдясь при этом без слов: Кёсем уловила их обмен жестами лишь потому, что ждала его.

Она тоже заглянула в недра сундука. Аккуратно сложенная кольчуга. Маленький шлем-«наплешник» с бармицей. Кованые налокотники. Маленький щит кулачного хвата, тоже цельнокованый, с несколькими глубокими надрубами на вороненой поверхности. Сабля в неброских ножнах, рядом еще одна, по виду гораздо более дорогой работы. Большой, словно короткий меч, кинжал с костяной рукоятью. И – два предмета, о которых Кёсем не догадалась бы, что они такое, если бы раньше не зашел разговор о боевых ножах. Длиной как раз между саблей и кинжалом, почти прямые, сплошной чехол из черной кожи, только самое навершие эфеса из него выступает клювастым крюком, как голова сокола.

Вот они какие, значит, черкесские са’йшхо…

– Позволишь взять в руки, почтенный? – Доган кивнул на ближайший из боевых ножей.

– Не эту! – вдруг резко сказал ага. – Вон ту, вторую.

Он говорил о са’йшхо в женском роде, словно о сабле – или о возлюбленной.

Ничего не спросив, Доган взял вторую са’йшхо. Янычар смотрел на него, за Башар не следил (кто она для него – безымянная и безликая служанка валиде), а вот сам Доган следил за ней краем глаза. Кёсем тоже следила – и увидела, как едва заметно сдвинулись руки Башар, как ее муж, повторяя это движение, перехватывает оружие чуть иначе… его мизинец при этом оказывается на внутренней поверхности соколиного клюва…

– Позволишь в твоем присутствии обнажить оружие, многодостойнейшая валиде-султан? – с поклоном произнес Доган. Кёсем милостиво кивнула.

В следующий миг полумрак казармы словно молния рассекла: Доган выхватил боевой нож вроде бы мягко и плавно, но с неуловимой для глаза стремительностью, только общий контур движения угадывался. И даже Кёсем узнала это движение. Так Ибрагим взмахнул игрушечной сабелькой, сумев опередить ловкую и проворную Турхан. По-взрослому взмахнул.

– На этом клинке нет крови султана Мурада, – мрачно сказал янычар, взглянув на мерцающее лезвие. – А на втором, – он указал подбородком в сторону сундука, – навеки запеклась кровь моего друга, Жанхота-адыгэ. Знаешь, как это было?

– Кто же во дворце этого не знает, почтенный, – ответила Кёсем вместо Догана. – Благодарю тебя за помощь. Расскажи другу султана все, что потребуется, о первом и единственном оружейном учителе султана, а я оставлю вас. Что-то мне слишком тяжело сейчас смотреть на боевые клинки, говорить и слышать о них… думать о запекшейся на них крови…

Ни на волосок ее слова притворством не были. Янычарский ага понял это столь же безошибочно, как Доган, и оба одновременно склонились, поднося руки к сердцу.

Тяжело опираясь на плечо Башар, Кёсем побрела к выходу.

* * *

Было ли, не было ли… То есть было, конечно же, но необязательно в точности так, как рассказывали об этом во дворце.

Во дворце же рассказывали так:

«Воистину славен был султан Мурад во всех благородных искусствах боя и не знал он равных в состязаниях на любом оружии, а также в верховых упражнениях, стрельбе и прочем, что подобает. Все знали это, однако, дабы паче всех убедить самого себя, вознамерился султан превзойти своих учителей, благо рано воссияла его звезда и большинство наставников юности султана еще не вышли из поры зрелого возраста, стало быть, оставалась тверда их рука и верен глаз. И не нашлось никого, кто сказал бы султану: „О повелитель, негоже поступать так, ибо долг перед наставником в этой жизни отдать невозможно!“ Если же все-таки нашелся такой, то остался этот его поступок неведомым, да и сам он исчез, как не было, иншалла.

Троих своих наставников одолел Мурад, после чего радостно облобызал их, прижал к могучей груди и одарил каждого драгоценным перстнем. Даже опытнейшие из наблюдавших за этими поединками говорят, что вовсе не похоже, будто побежденные намеренно уступили своему бывшему ученику: наоборот, он, целиком переняв их мастерство, превосходил каждого зрелой силой и молодой стремительностью.