– Нам с мужем ты отвела гостевые покои там же, где ему отводила, когда он без меня приезжал? – сквозь зубы спросила Марты, глядя в сторону. На щеках ее неровными алыми пятнами вдруг вспыхнул злой румянец.
Кёсем молча кивнула. В стене тех покоев оборудован потайной ход. Ей сейчас через него посреди ночи не пробираться, но слуги уже приучены, что, когда приезжает кто-то из клана, его селят туда. Ни к чему их от этого отучать.
– Приходи сегодня к нам… сестра, – произнесла Марты, по-прежнему стараясь не смотреть на нее.
– Так нельзя, сестра… – еле слышно прошептала Кёсем. Остальные вообще молчали, будто окаменев.
– Под нашим кровом можно было, значит, и под твоим можно, – с внезапно прорвавшейся грустью сказала Марты. – Потому что иначе умрешь. Видно это по тебе. А мы с тобой одного мужчину любим, семя его выносили, твой сын меня считает любимой тетей, и погибели твоей, сестра моя султанша, я не хочу. Зря мы с тобой, что ли, друг друга из пасти смерти за волосы вытаскивали?
Кёсем ничего не ответила. Она понимала, что приходить нельзя, – но знала, что придет.
Внизу во дворе играли дети. Султану Ибрагиму, могущественнейшему из земных владык, после удачного удара наскучило состязаться на игрушечных саблях, и теперь он пытался угадать, что изображено на картинках к книжке, которую развернула сидящая рядом Турхан, его подружка. Она же смотрела на подписи к ярким миниатюрам персидской рукописи, что держала в руках, и говорила, угадал султан или нет.
Временами осторожно потирала макушку: тот удар все-таки оказался болезненным. Что ж, кто кувшин не ронял, тот и воды не принес.
Есть такая вода, ради которой и дюжину кувшинов разбить не жалко…
Глава 12
Время иных клинков
«Бывает, иной страдалец вообразит себя великим воином или полководцем – и примется держать себя соответственно. Для семьи и слуг бывает особо горестно или, наоборот, достойно смеха, когда это случается с тем самым человеком, который только что всем своим поведением показывал: „Смотрите, как я слаб и беспомощен, воистину я – ребенок, о, пощадите же меня!“ Но врачи в таких случаях не смеются, а если скорбят, то иначе, чем родня больного, ибо так лекарь только душу себе надсадит без всякой пользы для страждущих.
Такое чередование „воина“ и „младенца“ следует считать опасным для больного, поскольку, если верно представление столпов медицины о гневе как о выбросе желчи, то в данном случае желчь поражает сгустки флегмы, скопившиеся в крови. Гнев всегда заставляет нервные фибры напрягаться сильнее, но если у здорового человека это восстанавливает их утраченную упругость и развеивает страхи, то у скорбного рассудком может окончательно разорвать некую загадочную связь, соединяющую душу и разум».
– Да, Жанхота я помню… – Янычарский ага степенно огладил усы. – И тебя помню тоже. Удивительное дело, господин, что ты о нем спрашиваешь!
Кёсем-султан сказала о Догане: «Этот человек друг мне и молодому султану». О Башар она ничего не сказала: янычарам мудрено будет объяснить, пусть уж лучше думают о ней как о служанке, ведь негоже валиде, матери султана, без служанок ходить!
Сейчас, впрочем, янычарам и рекомендации валиде не очень-то указ… Слишком уж зыбко и сомнительно все вокруг. Любой титул может разом обрушиться, если Ибрагим не усидит на троне, – том троне, на который покамест и вовсе не сел.
– Да чего уж тут удивительного, – пожал плечами Доган. – Ну, был мой сын недолгое время наперсником прошлого султана в пору его юности. Очень недолгое, потому мы с ним и живы теперь.
– Бывает, – ответно пожал плечами старый янычар. – Кто-то с кем-то в отрочестве дружбу водил, кто-то кого-то порубил, друга своего сына защищая… Да, всякое бывает.
Воистину, все во дворце секрет и ничего не тайна. Разве только одного брата-близнеца с другим перепутают.
– Ну, порубил, – не стал отрицать Доган. – А ты бы тогда не порубил, почтенный? Или Жанхот на моем месте не порубил бы? Он-то наставником прошлому султану долгие годы был.