Кинотеатр повторного фильма

Наверное, нет такого явления, которое так оскорбляло бы и возмущало человека русской культуры, как американская кинематографическая «клюква». В упрямой повторяемости одного и того же набора клише нам видится какое-то издевательство, какой-то скрытый вызов, граничащий с русофобией. Почему, например, это проклятое Na zdorovye! переходит столько десятков лет из одного фильма в другой? Кому там еще не объяснили? Зачем это нужно? Нарочно они, что ли?

На самом деле, конечно, нарочно. На русского культурного человека всем в Голливуде глубоко наплевать. Как и на реальную Россию. Зато та «клюквенная» Россия, которую тут создавали начиная с 1920-х годов, гораздо понятнее и реальнее, чем настоящая. Кино – это вообще гигантский бабл. То, что внутри, гораздо важнее того, что снаружи.

Голливудская дореволюционная Россия создавалась по преимуществу детьми и внуками бывших эмигрантов еврейского происхождения. Они не читали «Войну и мир», однако ощущали какую-то смутную культурную связь. Их Россия всегда была немножечко с еврейским акцентом, а русские крестьяне у них всегда немножечко в лапсердаках. И поэтому русский персонаж в Голливуде – это со стороны всегда чуть-чуть импостер (imposter – самозванец). Даже если он не всегда похож на еврея. Сценический образ, изобретенный Вуди Алленом, этот манхэттенский шлемель-интеллектуал, вписывается в такую обстановку просто идеально.

Шлемель – это классический еврейский комический персонаж, герой половины еврейских анекдотов. Это смешной несчастный еврейский дурачок, у которого все получается через одно место. Персонаж Вуди Аллена, его сценический образ, который он перетаскивал из фильма в фильм, – это такой рефлексивный шлемель, успешный, состоявшийся шлемель, который к тому же еще и чувствует себя импостером.

В «Энни Холл», самом, наверное, успешном его фильме, есть очень смешная сцена: Энни привозит Элви Зингера, своего нового бойфренда, в родительский дом в Пенсильванию, знакомить с семьей. И вот, они сидят за большим обеденным столом. Скучные, надутые, важные пенсильванские WASP’ы – и Элви, богатый и знаменитый манхэттенский сноб Элви, который для них просто какой-то неприятный еврейский шлемель из Бруклина. И в какой-то момент Элви начинает казаться, что он увидел себя их глазами: классический средневековый еврей из гетто, маленький, смешной, вертлявый, в ермолке, с пейсами и длинной бородой.

В своих недавно опубликованных и, к сожалению, зубодробительно скучных до полной нечитабельности мемуарах Вуди Аллен постоянно навязчиво подчеркивает, что его напрасно всю жизнь принимали за квинтэссенцию манхэттенского интеллектуала. На самом деле он простой еврейский паренек из Бруклина, который по-настоящему любит только спорт, дурацкие комедии и тупые шутки, но еще со школы начал притворяться очень умным и начитанным, потому что в те далекие годы (ах, где эти годы!) это было необходимо, чтобы произвести впечатление на девочек, которые ему нравились.

Примерно так, как в одном из бессмертных диалогов между Бóрисом и Соней из «Любви и смерти»:

Соня. Но моральность субъективна.

Борис Грушенко. Да, но субъективность объективна.

Соня. Не в рациональной схеме восприятия.

Борис Грушенко. Восприятие иррационально. Оно подразумевает имманентность.

Соня. Но суждение о любой системе или априорном отношении явлений существует в любом рациональном или метафизическом или по крайней мере эпистемологическом противоречии абстрактному эмпирическому понятию, такому, как бытие или быть, или происходить внутри вещи или вещи в себе.

Борис Грушенко. Да я сто раз это говорил!

И, кстати, Вуди Аллен в этом фильме – русский дворянин Boris Grushenko. То есть он – импостер из импостеров. И при этом он – шлемель из шлемелей. Он делает примерно то же самое, что делают герои «Войны и мира»: воюет с Наполеоном, стреляется на дуэли, ищет Бога, вращается в высшем свете, влюбляется, обретает семейное счастье, попадает к французам в плен. Но делает все это как шлемель. За покушение на Наполеона его приговаривают к расстрелу. Перед расстрелом ему является ангел, который сообщает, что его помилуют. Вуди Аллен бесстрашно идет на расстрел. Ему теперь нечего бояться. Его расстреливают. Смерть из бергмановской «Седьмой печати» уводит его с собой. Под музыку Прокофьева (бубенчики, колокольчики) Вуди Аллен пускается в пляс со Смертью. Как жил шлемелем, так шлемелем и умер.