Хороший сын

Люди в телевизоре тем временем вернулись в студию и обсуждают увиденное. Что-то было хорошо, а что-то не произвело впечатления. Так можно продержаться еще сотни лет, пока все картины не истлеют и не забудутся, ну, во всяком случае, истлеют и забудутся концептуальные кучки щебенки и картонные коробки с размазанными по ним комками жира. Вот ведущий заводит речь о восприятии и о том, как смотреть другими глазами. Как будто он там ради этого. Еще сорок лет назад на парах по современному искусству мне попадались философские и квазифилософские тексты о восприятии и сознании и непроложенных связях в мозгу, с налетом морализаторства, с некоторым дзеноподобным удивлением перед обыденностью. Уже тогда над нашей жизнью нависал этот смутно-буддийский вектор: искусство как упражнение на умение видеть, абстрагироваться. Посмотри, насколько обыденные вещи на самом деле странные. Что такое цвет, что такое форма, что такое отсутствие формы, что такое искусство? Сначала все это казалось новым, потом стало заметно, насколько все это нам было навязано, насколько политически ангажировано, до невозможности левацки-гуманистично; это должно было стать критическим взглядом на общество, но критика допускалась только с одной стороны. Без текста искусство более не существовало, большинство современных произведений искусства можно было понять, только располагая достаточными данными о биографии или же намерениях художника. На выставках было не обойтись без разъяснительных текстов, как будто это очки, без которых рассмотреть картину в принципе невозможно; в этих-то табличках и было самое главное, а сами работы – дополнение, приложение, послед. И вляпаться во все это можно было очень надолго, еще на много лет после окончания учебы. К счастью, существовало и другое искусство, другие музеи, с картинами Средних веков, Возрождения, золотого века нидерландской живописи, который Эмми так любила, что ради него специально приехала в Голландию, – но однажды искусство старое и новое встретились, и на этом все закончилось, я прекрасно помню, где и когда это случилось. Я помню, когда искусство перестало для меня существовать. Помню, когда искусство умерло. Было это вечером накануне дня святого Николая, в 2008 году, в Рейксмузеуме, куда я пришел, чтобы посмотреть на «Ради всего Святого»[5], оправленный бриллиантами череп работы Дэмиена Хёрста, а вернее, сделанный по его заказу. Платиновый череп, покрытый более чем восемью тысячами мелких бриллиантов с одним крупным посередине лба; этот крупный бриллиант окружен венком из менее крупных, как слепой, но при этом помпезно украшенный третий глаз. Хёрст уже имел подмоченную репутацию, после того как представил на суд публики серию аквариумов, в которых в формалине плавали мертвые животные, и в адрес усыпанного бриллиантами черепа раздавались те же претензии, что и насчет более ранних его работ: это банально, это вульгарное злоупотребление, это вообще можно назвать искусством? Арт-объект «Ради всего Святого» сначала выставлялся в Лондоне, потом приехал в Рейксмузеум, в этом тоже было нечто спорное: зачем вдруг размещать такое хайповое современное произведение рядом с пейзажами, сценами из мещанской жизни и стрелковыми отрядами старых мастеров? Ни одна газета не прошла мимо, в городе глаза повсюду натыкались на плакат с ослепительным, в прямом смысле слова, черепом на полностью черном фоне: радостно скалящимся, с открытым ртом и крепкими зубами; задним числом он кажется своеобразным эмодзи, посланным нам из будущего, он знает гораздо больше нас, но и не думает делиться с нами этим знанием.