Хороший сын

Я выключаю планшет и закрываю глаза. Чувствую усталость, надо бы уже ложиться, нет, сначала бы надо помедитировать, я ведь даже засунул в сумку надувную подушку для медитации перед выходом из дома. Грандиозные планы были, наверное, дома-то несколько лет все руки не доходили, а в дороге, значит, дойдут? Это дорожная подушка для медитации, может, поэтому я и пихнул ее в сумку. Но надувать ее сейчас сил нет. А потом, все эти медитации, что они мне дали? Знаю я, что они мне дали: я вдруг начал мыть посуду два раза в день, перестал ее накапливать, и в «Алберт Хейне» стал выкладывать продукты на ленту спокойнее, с толком, с расстановкой, каждый продукт отдельно, на отдельный отрезок ленты – и все это время надеялся, что вот подойдет ко мне кто-нибудь и скажет: ага, вы так спокойно выкладываете покупки на ленту, сразу видно, медитируете. Но этого так и не произошло. Вот что мне все это дало: теперь я не могу даже бездумно выложить покупки из корзины, сделать это мимоходом, кое-как, не беспокоясь о покупателях, которые стоят в очереди передо мной и за мной; нет, теперь все должно делаться внимательно и осознанно, и чем больше внимания и осознанности, тем больше находится поводов для ссор и раздражения, и разве не поэтому мне захотелось наброситься на ту женщину в «Алберт Хейне»: за то, что она могла нарушить мою тщательно продуманную и сбалансированную композицию разложенных продуктов? Оставлю-ка я дорожную подушку для медитаций там, где она лежит.

Спать теперь тоже больше не хочется. Включить, говорю я, и загорается телевизор, висящий напротив кровати, сразу же и как бы торопясь, словно все каналы только и ждали, пока я велю им включиться. Разговор за круглым столом идет об искусстве. Это запоздалые поминки после давным-давно состоявшихся похорон, но никто из присутствующих, кажется, этого не осознает. Все проходит очень быстро, но некоторые вещи возвращаются; эта программа могла выйти десять, двадцать лет назад, а может, так оно и есть. Мир ведь и тогда уже был странным; пусть, по моим ощущениям, я теряю свой мир, но вполне возможно, что мир, который исчезает у меня на глазах, узнаваемый мир, всегда был лишь иллюзией. Но зато какой красивой: мир словно создан под меня, а я – под него. Теперь показывают, как ведущий вместе со своими гостьями бродит по выставке. Судя по всему, съемку вели после закрытия, потому что залы, которые я помню по студенческим временам, как и тогда, пусты; я изучал историю искусств и мог часами бродить по залам, не встречая никого, даже студентов со своего потока, не говоря уже о преподавателях. С тех пор как ввели всеобщий базовый доход, эти залы заполнены людьми, особенно моего возраста, они, неторопливо переставляя ноги, перемещаются по залам с искусством двадцатого века. Новейшим искусством никто не интересуется, все хотят рассматривать то, что создано давно, то, что попало в энциклопедии, то, о чем писали в тогда еще существующих газетах, которые сейчас можно вызвать из небытия через аппарат в кофейне. Они хотят смотреть на то, на что смотрели раньше, когда были молодыми и с ними нужно было считаться, как и с самими произведениями искусства. Им хочется чего-то нового, но чтобы оно оставалось эхом того, что они давно знают.