Хороший сын

Этот эффект не ограничился лишь картинами, которые в тот вечер висели в передней у Хёрста. В других музеях волшебство тоже исчезло. Да, картины там висели «красивые», но красота – это результат общественного договора, а договор этот был нарушен, расторгнут; контракт был в клочья разодран ухмыляющимся черепом, символизма хоть убавляй. По каждому музею я ходил с мыслью: стоит устроить здесь зал ожидания – и ничего не останется. Никогда больше мне не удалось серьезно отнестись ни к одной картине, мне везде мерещились китчевые блестки. Иногда в защитном стекле на картине или гравюре вместо отражения собственного лица я видел, как с другой стороны, из глубины произведения, проявляются смутные очертания черепа. И, удивляясь во время таких прогулок по музейным залам собственному цинизму (и даже не то чтобы цинизму, а отсутствию способности почувствовать волнение, эту способность у меня отобрали), я вспоминал: ах, точно, 2008 год, вечер накануне Дня святого Николая. Будучи студентом-искусствоведом, я читал положенные по программе философские трактаты о конце искусства, но не мог предположить, что он примет такие формы, когда шедевры потеряют свою ауру под воздействием обратной силы. Много позже, вспоминая свой поход на выставку «Ради всего Святого», я все больше укреплялся в мысли, что расположение очереди в Зале славы было частью инсталляции, на которую я пришел, даже более того: что, вероятно, это была важнейшая часть. Превратите музейный зал в переднюю, где посетители будут смотреть на картины, как смотрели бы на календари или плакаты с видами Швейцарских Альп: мимоходом, только чтобы убить время, ничего не замечая на самом деле, – сами не понимая того, они узрят искусство в его истинном обличье. Если Хёрст поставил перед собой задачу создать нечто, что выключит все другие произведения искусства, то ему это удалось. Казалось, что благодаря такому выстраиванию экспозиции череп получил способность переназначать ценность – ценность всех остальных произведений, во всем мире. Может, это был тонко продуманный ход, и пространство выставки было организовано так, чтобы у зрителя на подсознательном уровне произошел некий импринтинг, или же всему виной были световые эффекты.

Идея с черепом, который как излучатель может уничтожать ценность искусства в головах у посетителей выставки, больше подошла бы комиксам про Тинтина («Таинственный череп») или про Сюске и Виске («Сверкающий череп»), и гипотетический, вымышленный характер описываемых событий только подчеркивался бы за счет того, что происхождение самих бриллиантов окутано тайной, впоследствии череп нигде не выставлялся, и никому даже не известно, где он сейчас находится, – но именно так все и было, пусть я и понял, что на самом деле произошло в тот вечер, лишь гораздо позже.

В конце концов музеи я забросил. Я редко затрагивал эту тему в разговоре, потому что знал, что меня не поймут или обзовут мою реакцию преувеличенно острой. Я потом написал об этом еще один бессюжетный триллер «Леннокс в передней у смерти», но в нем речь идет о краже произведений искусства, а не самого искусства. Как-то я поделился своими впечатлениями от «Ради всего Святого» с одним человеком, который его тоже видел, и услышал в ответ: да, но, знаешь, до реставрации в Рейксмузеуме были такие страшные обои, ты уверен, что это не из-за них? Да, блин, уверен, я ведь, черт побери, не об обоях говорю!

Глава 12

Телевизор до сих пор включен. Я говорю: выключить – и он выключается. Об искусстве надо забыть, сейчас другие вещи важнее, я должен сконцентрироваться на причине нашей поездки. Могу пока попробовать вспомнить, что у меня еще осталось в памяти о детстве и юности Бонзо. Чем яснее мысли, тем легче их будет прочитать в моей голове – так мне, во всяком случае, кажется, а уж как что на самом деле будет, даже не представляю, но на месте разберусь. Это приятные мысли, мне сразу вспоминается, как мы проводили время в архиве и в монастыре.

2. Команда «А»

Глава 1

Леннон? Нет, Леннокс. Энни Леннокс? Нет, просто Леннокс. Да, это понятно, но ты так себя называешь в честь Энни Леннокс? Нет-нет, это просто совпадение, прозвучало это немного раздраженно, но я был рад, что в нашем коллективе есть хоть кто-то, с кем можно поговорить. До сих пор у всех моих непосредственных коллег по работе образование было хуже, чем у меня. Когда я три года назад решил не оканчивать школу, мой директор язвительно воскликнул: ну и чем ты будешь заниматься? Неквалифицированным трудом? Смотри, попадешь в совсем другой мир, в компанию совсем других людей, ты им будешь неприятен, с такими людьми у тебя нет ничего общего! Как оказалось, он был неправ: неприязни ко мне они не испытывают, но вот поговорить не всегда получается. И не из-за них, из-за меня: оглянуться не успеешь, как уже чувствуешь, что не имеешь ни малейшего желания подбирать в разговоре слова попроще или ржать над шуточками, которые тебе кажутся намного более сюрреалистичными, чем остальным.