Холм псов

Приседает над отцом. Ясек все еще сидит на диване, со сжатыми до белого кулаками. Глаза его блестят от слез.

– Ясек, беги, беги отсюда! – кричит Агата.

– Папа, – Ясек подходит к отцу. Медленно, словно приближаясь к кому-то чужому. Отец пытается встать, но не может, словно его вжимает в пол огромная невидимая рука.

– Ясек, ступай отсюда, – говорит Гжесь. – Все будет хорошо.

– Я звоню в «скорую», – говорит Юстина.

– Нет, – говорит отец, и внутри него что-то наконец расслабляется, он поднимает руку, локтем которой опирался в пол, хватается за сердце, переворачивается на спину.

– Алло, Известковая, пять, «скорую», пожалуйста, – говорит Юстина в телефон.

– Вот сука, – ругается отец.

– Ты это кому говоришь? – спрашиваю я.

– Моим сучьим сосудам, – шипит он сквозь сжатые зубы.

– Нет, «скорая» не приедет, Юстина, «скорая» не приедет, – вмешивается Агата. – Звони Добочинской. Добочинской на личный номер.

Отцу больно. Это заметно. Я приседаю подле него, словно от такого приседания будет болеть меньше. Отец весь мокрый, словно кто вылил ему на голову ведро воды. Юстина выходит позвонить и сразу же возвращается.

– Папа, дыши глубоко, – говорит она. – Дыши глубоко.

– Ясек, ступай к сестре! – приказываю я. Ясек встает: медленно, он испуган, не сводит глаз с отца, выходит – угловатой, словно у робота, походкой.

При одной смерти мне довелось быть. Не вспоминаю о ней каждый день, но сегодня вспоминается: отчетливо, словно я смотрю снятый в HD фильм. Я видел немного, потому что бабушка сразу закрыла меня в комнате. Но я был там, был при этом. В четыре года.

Дед Александр стоял перед зеркалом и расчесывался перед выходом в церковь. До конца жизни у него были густые волосы – не знаю, отчего отец лысый. Расчесывался – и упал. Это длилось секунду, молниеносно. В тот самый момент, когда он ударился о пол, бабушка вытолкала меня из зала в коридор.

Я помню еще красный металлический грузовик, которым я кругами ездил по полу. Он издавал резкое раздражающее тарахтенье. Помню, как кричал, чтобы деду дали покушать, например пирожки, которые бабушка испекла накануне: наверняка от такого ему станет лучше, а бабушка выкрикивала имя деда, а потом кто-то, должно быть дядя, ворвался в комнату и вырвал грузовик у меня из рук, потому что не мог уже вынести его тарахтения.

– Идите… – с трудом выдавливает отец. Сжимает зубы. Так сильно, что они вот-вот треснут. Я знаю, это не потому, что ему больно; это потому, что он всей своей сутью хочет заставить боль исчезнуть.

– Тихо, молчи, – говорит Гжесь. – Молчи.

– Идите… туда, сегодня, – выдавливает отец, и вместе со словами из него выходит воздух, он издает длинное и громкое шипение, словно открывающий двери автобус.

Я был уверен, что если дед съест пирожок, то выживет. Помню эту уверенность. И свое недоумение, отчего никто не хочет присесть над дедом и впихнуть лекарственный пирожок ему в рот.

Естественно, дед умер, потому что кровь мгновенно залила ему мозг.

– Сука, уж не знаю, куда я там поеду, но точно не на твою могилу, – говорит Гжесь, и тогда отца отпускает, мышцы его расслабляются, он садится на полу, все еще держась за грудь. Выдыхает сильнее. Вытирает лоб ладонью. Хочет встать, но Агата говорит:

– Сиди.

Когда Добочинская врывается в дом, он все еще сидит, странно послушный, но уже весь в нетерпении. Ему все еще больно, это видно по его лицу. Увидев Добочинскую, приподнимается, Юстина сразу же приставляет ему стул, он садится. Доктор не здоровается, она тяжело дышит, вся мокрая, склоняется над ним, смотрит ему в глаза, оттягивает веки, прикасается к телу тут и там, спрашивая, болит ли. Отец качает головой или кивает, в зависимости от того, где она к нему притрагивается. Она меряет ему давление. Когда аппарат показывает результат, причмокивает и качает головой:

– Ты едешь в больницу, Томек.

Мы стоим вокруг отца и Добочинской, словно отправляя некий ритуал. Я опираюсь о камин, закуриваю. Я такой же мокрый, как и отец.

– Нет, – качает головой он.

– Томаш, да твою ж мать! – кричит Агата. Она в куртке, надела ее машинально, едва только Добочинская подъехала. Теперь я вижу, что она невольно сует руку в карман, но сразу же ее вытягивает.

– Нет, мы едем в «Подзамчье», – говорит отец, а потом начинает кашлять.

– Томаш, у тебя тяжелое предынфарктное состояние. А может – и инфаркт. Ты едешь в больницу, причем – немедленно, – Добочинская кладет ему руку на лоб, как ребенку. Отец выдыхает еще немного воздуха.

– Так сделай мне укол, – отвечает отец и поднимается со стула. Чуть покачивается. Добочинская отступает на шаг.

И мы все как один пытаемся что-то сказать, начинаем говорить одновременно, но отец обрывает все одним взмахом руки. Поворачивается к телевизору. Боксер, который выиграл матч, мокрый от пота точно так же, как и отец: худой парень с острым птичьим лицом, что-то мычит в ответ на вопросы репортера.

– Я же говорил, что он встанет, – заявляет отец.

Добочинская садится. Открывает сумку. Вынимает оттуда шелестящий белый пакет.

– Сделай что-то, – говорит ей Агата. У отца звонит телефон. Он отвечает, снова хватаясь за грудь.