Холм псов

– Естественно, приезжает. И этот ее гитлеровский чувак – приезжает тоже. И адвокат приезжает. Все приезжают, вот увидишь. Соберемся, как в жопе.

Я пытаюсь сосредоточить взгляд на тетради.

«Люди на самом деле понимают только себя. Не понимают природы или мира, того, что за ним стоит. Не понимают даже животных, им кажется, что их-то они понимают, когда замечают в них зародыши человеческих черт».

Что бы оно, сука, ни значило.

– А та девушка? Магда, да? – спрашиваю я.

Гжесь пожимает плечами.

«Я подсматриваю за соседом, а тот, когда кончает то, что начал, вынимает кассету из видеомагнитофона и прячет ее под стопку свитеров в шкафу, стоит некоторое время перед выключенным телевизором, а потом идет помыть руки…»

– Я могу дать показания, что это все неправда, – говорю я.

– А откуда ты знаешь, что это неправда?

– Что именно?

Открываю пиво зажигалкой.

Двери открываются, в комнату входит отец. Некоторое время смотрит на бокс по телевизору, хмурится, массирует пальцами голову.

– Слушай, Бледный, спасибо, что ты это говоришь, но… – Гжесь вдруг замолкает и хлопает в ладоши при виде некоего исключительно зрелищного нокаута. Судья начинает отсчет, десять… девять…

– Не встанет, – говорит Гжесь отцу.

– Еще встанет, вот увидишь, – отвечает отец.

Восемь… семь…

– Не встанет, – повторяет Гжесь.

Шесть… пять…

– Сбор в двадцать один ноль-ноль, – говорит отец.

Четыре… три…

– Я, пожалуй, останусь дома, – говорю я.

Вспоминаю, как отец будил меня и Гжеся утром, чтобы мы пошли с ним в церковь. Днем раньше, в субботу вечером, он всегда сообщал нам, прежде чем идти спать: «Сбор в семь ноль-ноль». И на следующий день деваться было некуда. Приходилось вставать и идти, что бы ни происходило. Когда мы просыпали, то шли в церковь без завтрака. Помню, когда уже все заканчивалось, голова у меня начинала кружиться. Даже не знаю, ходит ли он сейчас в церковь. Мы в это время еще спим.

– Я знаю твое отношение, – говорит отец. – Но в любом случае – Юстина идет.

Два… один.

С большим трудом, но нокаутированный встает, на долю секунды теряет равновесие и едва не опрокидывается снова, но стоит.

Отец кладет руку себе выше солнечного сплетения и некоторое время кривится, чтобы потом вновь натянуть маску. Я зол на него, а потому делаю вид, что не видел этого.

– Какое такое отношение? – спрашиваю я его.

– Миколай, сука, не начинай снова, сам знаешь какое, – вмешивается Гжесь. – Ладно, оставайся и делай, что ты там делаешь, пиши себе в тетрадку.

– Что ничего, мол, не удастся изменить, – говорит отец, все еще поглядывая на бокс. – Ольчак с Одысом тоже так думают. Потому до конца жизни будут носить поддоны.

– Я тоже носил поддоны, – напоминает Ясек.

– Пустые разве что, – смеется Гжесь.

– Пустые, но носил же, – отвечает Ясек. – Ты все время будешь так цепляться?

Отец вдыхает глубже, чем обычно. Я откладываю тетрадь. Нокаутированный отскакивает от канатов и бросается на второго, пробивается сквозь его защиту, бьет крюком в голову, та отскакивает в сторону, как волейбольный мяч.

– А может, не возьмем его, потому что он какой-то горячий, – Гжесь показывает на меня пальцем. Я начинаю крутить в руке ручку.

– Какой такой горячий? – говорит отец.

– Ну, если бы ты видел, как он Ведьмаку въебал, – фыркает Гжесь.

– Ведьмаку? Зачем? – спрашивает отец. Снова держится за грудную клетку. Второй крюк снова бьет в голову несостоявшегося победителя. Парень опускается на землю как марионетка, которой перерезали шнурки. Я снова открываю тетрадь.

– Ты слышал, что он сказал? – спрашиваю я Гжеся.

– Да он бредил, как всегда, – качает тот головой. – Но он всегда так бредит, не нужно было сразу на него с кулаками, ты, Брюс Ли.

Парень, несостоявшийся победитель, лежит на ринге. Теперь считают ему. Десять… девять… Второй стоит с руками вверх, словно уже празднуя победу – или сдаваясь.

Восемь… семь…

– Ведьмак – это тот, из игры? – спрашивает Ясек.

– Чего вы, собственно, хотите? – спрашиваю я.

– Чтобы ты готовился, – отвечает отец.

Шесть… пять…

Четыре… три…

– Слушай, ты хочешь, чтобы снова дом подожгли? Хочешь, чтобы на этот раз дети не выжили? Этого хочешь? – я встаю и повышаю голос, хотя на самом деле не хотел так поступать, просто во мне что-то ломается.

Два… один.

– Миколай, не надоедай человеку, – Гжесь смотрит на Ясека, а тот смотрит на отца и плачет.

Отец падает на пол. Его лицо делается красным.

Боксер на экране все еще тянет руки вверх.

Удар такой громкий, словно опрокинулся шкаф.

– Мама! – кричит Ясек.

Гжесь подбегает к отцу первым. Я – вторым. Отец жив, у него все еще красное лицо, закрытые глаза, он напряжен, весь закостенел, упал на локоть, теперь опирается на него, мы пытаемся его поднять, но его тело навсегда замерзло в позе Адама из «Сотворения мира». Он пытается что-то сказать, но не может, хрипит, на губах – пятнышки пены.

Судья подходит к парню, хватает его за одну из вытянутых вверх рук. Второй боксер все еще не встает с ринга.

Двери бьют в косяк так, что в них дрожит стекло, в комнату вбегает Агата, за ней – Юстина. Похоже, они были рядом, на кухне, я не слышал, как она сбегала вниз.

– Томек, – говорит Агата.