волосы, брови, сука, сбреет, если понадобится. Да, именно так он и сделает.
И может, когда-нибудь вернется, и все ему скажут, что он охеревший, плохой, что мать умерла из-за него от нервов, что дети никогда не видели отца.
Но самым важным окажется то, что он выжил, что обманул предназначение, как в том фильме. Что он выскочил. И все будет хорошо. Он улыбнулся, потянулся, что-то щелкнуло под второй лопаткой.
– Мацюсь, – голос позади был словно замерзшее озеро. Он думал, что все уже выссал, но ошибался. Почувствовал, как в штанах потекло теплым. – Подними руки вверх, – сказал голос, и он поднял.
Фонарь перед ним – последнее, что он увидит: бетонный фонарь, прицеп фуры, кусок леса, выхваченный из темноты. Оружие, «беретта», переделанный газовик, остался в комнате. Но даже если бы он его взял, все равно не имел бы и шанса.
Он знал этот голос. И принимал его во внимание.
– Не пытайся дергаться. Не поворачивайся. Нас двое, – сказал голос.
Он не ответил. Глаза, тело, тепло сучки. Они должны были сделать это еще раз после его возвращения в комнату.
– Понимаешь, что я говорю? – спросил голос.
Он кивнул.
– Скажи, что ты понимаешь.
– Понимаю, – ответил он.
Кто-то надел ему черный мешок на голову, приложил холодный металл к затылку. Кто-то его развернул и легонько подтолкнул.
– Руки, – сказал кто-то.
– Не понимаю, – ответил он.
– Назад, – услышал.
Кто-то надел на него пластиковую затяжку, кто-то все еще держал ствол у его головы. Кто-то снова его подтолкнул. Нельзя иначе. Нельзя.
– Вперед, – сказал кто-то.
Он шел вперед. Нет, ничего не сумеет. «Ничего не сумел бы, – подумал он. – Не сумел бы, Исусе, пусть эти суки все сделают сейчас, пусть не изгаляются, пусть сделают это сейчас, пусть меня не мучают, он уже знает, уже видит, я ведь изначально знал и видел, что они любят мучить». Потому он и убегал, потому изображал пропавшего без вести, потому так боялся.
– Иди вперед, – повторил кто-то.
– Боже, сделайте это сейчас, ебаные ублюдки, – отозвался он, но никто ему не ответил. Продолжали подталкивать. Он ничего не видел, материал был темным, толстым, плотным, вонял чьим-то потом, кислым потом, словно после болезни, эта вонь дала ему понять, что кто-то раньше уже носил это на голове. Неважно. Важно, что он сделает. Может, попытается убежать, они – начнут стрелять и, например, попадут ему в жопу, в ногу, он притворится мертвым, они его оставят. А может, вообще сбежит, может, они побоятся стрелять.
– Одно резкое движение – и пуля в голову, – произнес голос.
В какой-то момент асфальт под ногами превратился в землю. Они молчали. Слышал их дыхание, ровное, глубокое, расслабленное. Они выспались, они знали, что делали.
«Второй – это пес, коп [61],– подумал он. – Не пес с Зыборка, псы из Зыборка – пидоры. Это должен быть какой-то пес из Ольштына, из криминальной, может – на пенсии. Крутой сукин сын. Злой. Волкодав. Только бы его не мучили. Только бы все сделали быстро. Боже. Боже Единый». Он шел и шел. А может, они только шутят. Может, хотят его напугать. Может, Берната тоже хотели, но просто так вот вышло. Он продолжал идти. Они его чуть сдвинули, толкнули в другом направлении, наверняка чтобы не натолкнулся на дерево, наверняка они дошли до леса.
Сучка в отеле. Наверняка уже взяла его деньги из сумки и свалила. Часть денег были при нем, зашитые в спортивной куртке. Тысяч пятьдесят. Остальные она забрала и свалила. Может, им просто нужны деньги. Может, удастся проскользнуть.
– На колени, – сказал голос.
– У меня при себе налик, – сказал он.
Почувствовал что-то соленое на губах. Понял, что плачет.
– На колени, – повторил голос.
– Сто кусков, сука, ваши, – сказал он.
– На колени, – повторил голос в третий раз, и тогда он опустился на колени. Под коленями почувствовал хвою и шишки.
Несколько мгновений слышал только свое собственное дыхание. Быстрое и резкое. Глотал холодный воздух.
Пусть сделают все сейчас. Пусть сделают все быстро, чтоб их.
– Ты понимаешь, что мы тебе говорим? – спросил голос снова.
– Может, сейчас. Может, через пару дней, – сказал второй голос, чем-то приглушенный, словно бы чувак носил что-то на лице: тряпку, футболку.
Мать. Столько плохого он ей сделал. Пришел однажды, было ему лет пятнадцать, что ли, и сказал ей, что в технарь больше ходить не станет, смысла нет. Ну что это за работа, класть кафель, рвать жилы для какого-то хама за малые деньги. Она заломила руки. По этим ладоням было видно, что рвется ее сердце, они бессильно опускались, свисали в запястьях, словно бы что-то в них сломалось. Сидела в кресле и сплетала пальцы, словно для молитвы. Взывала к Богу и Богоматери, только к отцу не взывала, отец просто ёбнул бы его в зубы, а она никогда бы такого не допустила, чтобы отец поднял на него руку.