Хокни: жизнь в цвете

Последний раз, когда он почувствовал настоящее вдохновение (и это произошло совершенно случайно), был четыре года назад, в 97-м: тогда он целое лето провел, рисуя виды восточного Йоркшира по просьбе своего умиравшего друга Джонатана, который в качестве последнего желания попросил Дэвида написать картину, прославляющую их родной край, с его холмами и возделанными полями, чья скромная и неброская красота обычно не привлекала художников. Дэвид жил у своей старенькой матери в Бридлингтоне и почти ежедневно навещал прикованного к постели друга, чей дом находился от них в полутора часах пути. По дороге он любовался пейзажами своей юности, деревеньками Фрайдейторп или Следмир, полями и фермами, где он работал подростком, – местами, с которыми он чувствовал душевную связь. В картинах с видами Йоркшира, написанных в наивной манере, яркими красками, он применил свою технику смены ракурса – они не просто изображали пейзажи, но и показывали путь от его дома до дома Джонатана. После смерти Джонатана он вернулся в Лос-Анджелес, где продолжал писать Йоркшир по памяти, а потом выполнил гигантское изображение Гранд-Каньона, составленное из шестидесяти маленьких холстов. Картина была размером приблизительно два на семь метров – самая большая из всех, что он до этого написал. Это время стало для него последним периодом напряженного творчества. Впоследствии были лишь портреты, сделанные с помощью камеры-обскуры.

После конференции в Нью-Йорке ему не хотелось возвращаться в Лос-Анджелес, где недавно умер его друг. Будучи в состоянии неопределенности, он решил отправиться в Лондон и удовлетворить наконец просьбу Люсьена Фрейда[39], который на протяжении долгих лет хотел написать его портрет. Фрейду требовалось около сотни часов позирования, а Дэвид никогда не мог найти для этого время. Позирование для портрета могло позволить ему познакомиться с методом работы этого большого художника и поразмышлять над ним на досуге.

Он провел два месяца, наблюдая за работой Фрейда, за его манерой писать, очень непохожей на его собственную: очень медленную, на первый взгляд беспорядочную, как и его мастерская, но на самом деле очень тщательную и продуманную. Наблюдал он и за тем, что происходит в Холланд-парке, по которому он дважды в день проходил, когда шел от Пемброк Гарденс до дома Фрейда на Кенсингтон-Черч-стрит и обратно. С конца марта по конец апреля он видел, как с приходом весны постепенно расцветает природа – за десятки лет жизни в Калифорнии он успел об этом забыть.

Он входил в парк со стороны Ильчестер Плейс и выходил из него в районе Дачес-оф-Бедфорд-Уок. Каждый день один и тот же маршрут, и каждый день – разный. Никогда ранее он не замечал, что существует столько разновидностей деревьев, кустарников, разных форм листьев и различных цветов. Может быть, в Калифорнии зелень и была более красочной, но вместе с тем эти краски были более простыми и плоскими; в Англии же благодаря туману возникала целая гамма зеленых оттенков и палитра расширялась до бесконечности. Некоторые деревья – такие как вишни, яблони или магнолии – были уже покрыты белыми или бледно-розовыми цветами; на других еще только начинали лопаться почки и мириады крошечных листочков день за днем окутывали их тончайшим зеленым кружевом; были еще такие – каштаны, клены и буки, – на которых обилие светло-зеленых листьев гнуло их ветви до земли; наконец, другие – такие как ясень или плакучая ива со спутанными ветвями – не слишком торопились, совсем как Люсьен Фрейд, и будто не хотели еще выходить из зимней спячки. Кусты сирени и роз, заросли тимьяна, шалфея и лавра наполняли воздух своими ароматами.

Дэвид не ожидал, что проведет несколько таких чудесных месяцев, в то время как совсем недавно его мысли были полностью поглощены событиями 11 сентября, смертью друга, жестокостью и безнадежностью мира. Начиная с восьми утра в любую погоду в парке кипела жизнь: школьники в школьной форме бегали и играли в разноцветные мячи, собаки резвились, спущенные с поводка, лопались почки, и зеленели деревья – такие же живые, как дети и собаки, чьих криков и лая он не слышал. Наверное, стоило быть глухим и воспринимать окружающий мир только глазами, чтобы так остро улавливать малейшие детали. Он никогда еще не был в состоянии такого душевного покоя. Как получилось, что какой-то простой английский парк смог привести его в больший восторг, чем невероятно красивые виды пустыни или Гранд-Каньона? Он был почти разочарован, когда Фрейд объявил ему, что портрет, который, кстати говоря, получился превосходным, закончен.

Может быть, именно это блаженное состояние и привело его к акварели – традиционной технике художников-любителей, которой он всегда старательно избегал?

Наверное, у него начиналось слабоумие.