Хокни: жизнь в цвете

Ретроспективная выставка, открывшаяся в LACMA в апреле 1988-го, охватывала тридцать лет его работы. В день вернисажа, проходя через залы, где были представлены его рисунки, офорты, портреты, огромные калифорнийские картины, фотомонтажи, оперные декорации и даже картинки, напечатанные им на собственном принтере, Дэвид спрашивал себя, не лежало ли в основе его творчества то же самое стремление, которое двигало Прустом, с годами им перечитанным. Пруст выстроил своего рода храм вокруг своих духовных исканий: поиска утраченного времени, то есть того, что связывает все наши «я», постоянно умирающие одно за другим. А Дэвид – разве он не был с самого начала в поиске утраченного движения? Он всю жизнь рисовал и писал для удовольствия, следуя своему порыву, идя против всех и вся и не соглашаясь на компромиссы, всегда верный собственным желаниям. Но в самом этом понятии – удовольствие, – громогласно обличаемом и обвиняемом в поверхностности, разве в нем не содержалось что-то существенное, что-то жизненно важное? Разве оно не было эквивалентом жизни? Может быть, в этом и была причина, по которой он отказывался от того или иного стиля, как только начинал скучать, то есть как только жизнь начинала постепенно покидать его работу? Разве, чтобы писать, не нужно постоянно испытывать волнение, и волнение разве этимологически не означает движение, а значит, и жизнь? Следовательно, его творчество не было лишь убежищем, позволявшим спрятаться от боли, а было его вкладом в спасение живописи – искусства, считавшегося обреченным после появления фотографии и кино. Его творчество демонстрировало, что живопись – самое мощное и самое реальное из искусств, потому что в нем есть память, эмоции, субъективность, время: есть жизнь. Именно в этом смысле его творчество спасало от смерти.

Для выставки в Арле, посвященной Ван Гогу, Дэвид написал знаменитый стул художника, использовав обратную перспективу: в его работе, совсем как на полотнах кубистов, «ложная» перспектива добавляла реальности восприятию и придавала стулу настолько человеческое и эмоциональное измерение, что он тут же написал еще один, похожий. Он присоединил его к своим работам на ретроспективной выставке, когда в октябре она приехала в Лондон, побывав по дороге из LACMA еще и в Нью-Йорке. Выставка проходила в галерее Тейт: туда устремился весь Лондон. Телефон Дэвида звонил не умолкая. Публика была в восторге. Что касается критиков, они были не то чтобы настроены полностью негативно, но говорили, что Дэвид – это «блудное дитя современной живописи», а когда он обрушивался на тиранию перспективы, находили его занудным, как старого учителя-ворчуна из Северной Англии. Его работы не вызывали у них таких восторженных воплей, какими они встречали творения новоявленного гения британского искусства – юного Дэмьена Хёрста.

Их сдержанное отношение пробудило в Дэвиде его давнишний мятежный дух и тягу к провокациям. Кучка рутинеров охраняла в Англии вход в «искусство», преграждая путь алебардами? Он покажет им, на что способен йоркширский мальчишка, живущий в Лос-Анджелесе. Они выступали за элитарное искусство? А он будет пропагандировать равенство. Самым радикальным образом. Он сделает искусство доступным для всех. Год назад он уже устроил небольшую диверсию, когда его оригинальная авторская гравюра с прыгающим мячом была напечатана тиражом десять тысяч экземпляров в брэдфордской местной газете. В этот раз он пойдет еще дальше.

Его пригласили принять участие в биеннале в Сан-Паулу. Он решил послать свои работы по факсу. Генри, куратор выставки, нашел эту идею оригинальной; организаторы биеннале сочли, что речь идет о шутке.

Но он не шутил. Поскольку телефонные линии в Бразилии были не слишком надежны, ему пришлось послать работы с факса в мастерской на другой факс в Лос-Анджелесе, и после этого его помощник вылетел в Сан-Паулу, везя распечатки с факса в чемодане. Сам Дэвид в Бразилию не поехал. И поскольку речь шла о выставке по факсу, то и на вопросы интервью он отвечал тоже по факсу.

Телефакс был настоящим телефоном для глухих. С тех пор как его сестра Маргарет – тоже слабослышащая, как и он, – убедила его купить один из первых аппаратов, только появившихся на рынке, он каждый день отправлял по факсу рисунки друзьям и родным на обоих континентах. Зачастую они состояли из нескольких страниц, которые нужно было составлять вместе при получении. Сначала это было четыре листа бумаги, потом – восемь, затем – двадцать четыре и так далее.