Хьюстон, у нас проблема

– А ты себе готовишь? – спрашивает она, например.

– Ну ведь я же ем, – отвечаю я.

– А ты не думал о том, чтобы уже что-то сделать со своей жизнью?

И что я должен думать? Что я должен сделать? Закончить? Вроде рано. Живу. Работаю. Зарабатываю. И даже собираюсь поговорить с Алиной – вот зрею на разговор. Только если этот разговор будет выглядеть так же, как мой разговор с матушкой, – то лучше сразу выстрелить себе в рот.

– Понимаешь, жизнь ведь так коротка. Нам кажется, что она будет длиться вечно…

– Мама… я тебя умоляю.

– Мальчики в твоем возрасте…

Мальчики – это у сапожника. В моем возрасте не бывает мальчиков. Шопен умер, когда ему было на семь лет больше, чем мне. Два своих единственных и непревзойденных концерта он написал, когда ему было девятнадцать лет. Воячеку было двадцать пять. Бурсе – примерно столько же. Словацкому было тридцать девять. Иисусу было тридцать три – а он уже был Богом. Эйнштейн в моем возрасте уже был знаменит. Рокфеллер богат. Парень, который придумал Apple, имел на своем банковском счету миллионы и давно покинул гараж, в котором начинал. Пушкину было тридцать семь, а Лермонтову двадцать шесть… Гиммлеру и Геббельсу не было сорока, когда они потрясли мир.

Да, они убийцы – но взрослые.

И я уже не мальчик – я мужчина. Взрослый мужчина.

– Ты, милый, не справляешься, я же вижу…

Если бы у Джобса была такая матушка – он бы сидел в своем гараже до сих пор. Шопен играл бы гаммы, а Эйнштейн после проваленного экзамена по физике ушел бы в страшный запой. А вот Гиммлер и Геббельс могли бы заниматься чем-нибудь скромным, может, лавочку бы какую овощную открыли – и для человечества это было бы, несомненно, куда полезнее.

Я этого не понимаю: собственная мать тебя опускает ниже плинтуса и не дает тебе жить.

– Мама, ты же видишь – я вполне справляюсь, я в состоянии о себе позаботиться.

– Я говорю не о том – я говорю о твоей жизни! Я тебе это давно хотела сказать… – Она прерывается, ныряет под стол, берет Геракла на колени, сейчас будет скандал, что у нас собака за столом сидит. – Ты знаешь, что я никогда не упрекаю, но я просто боюсь за тебя. Человек не создан для того, чтобы жить один. Вот Инга – такая красивая девушка, интересуется тобой, а ты все никак не можешь выкинуть из головы Марту.

Ну, это уже слишком. Вот Марту она точно зря упомянула. Неужели у женщин нет других тем для разговоров?!

– Я тебе давно хотела сказать, что я… мне тоже нелегко было одной, и вот уже пару лет…

У меня чуть выше уха начинает звенеть – это чувство вины. Это я виноват в том, что она одна? Нет. Что она вдова? Нет. Что я не живу с ней? Да. У меня хватило ума, чтобы отделиться.

Дикие гуси выталкивают птенцов из гнезда, чтобы те выжили. Моя матушка, если бы она была диким гусем, не смогла бы вырастить потомство. Она бы обнесла гнездо долбаным забором, чтобы птенцы, не дай бог, не научились летать, а были бы с ней все время. Домашний гусь – птица мудрая, чуткая, гуси вон Рим спасли, а дикие гуси – прекрасные родители. Они рожают детей и понимают самую суть материнства: если малыши не научатся летать, они погибнут. Ну почему моя матушка не гусыня?

– Мама, давай закончим этот разговор. Сегодня отличный день, воскресенье, зачем нам его портить?

– Я бы хотела, чтобы ты иногда приезжал ко мне нормально… Потому что когда-нибудь…

А я что, ненормально приезжаю? Задом, что ли?

Нет, как же тяжело с моей матушкой.

Я понимаю, что она расстроена, у нее нашли там какую-то штучку, которую из нее надо вытащить, – но что же теперь весь мир с ног на голову надо перевернуть? У людей и не такие проблемы бывают – и ничего. Женщины – истерички, они всегда видят все в черном свете, вечно придумывают всякие ужасы, от одной мысли о которых можно умереть со страху.

А на самом деле обычно проблема не стоит и выеденного яйца. Но я могу решать только серьезные проблемы – настоящие. Потому что придуманные проблемы я решать не умею. И в будущее заглядывать – тоже. Я и правда всего этого не понимаю…

* * *

Я сегодня пошел в магазин за покупками, как человек. Не выношу делать покупки, но приходится. Хожу между этими полками: сыр там, а масло, разумеется, в другом ряду, нужно пройти мимо консервов и туалетной бумаги на другой конец, чтобы купить минералки, надо обязательно пройти полки с пивом, но ведь Инга не будет пить воду из-под крана, сорок минут хождений туда-сюда, чтобы самое необходимое сложить в корзинку. Я словно натянутая струна – каждая минута в этом магазине вызывает у меня приступ агрессии, сам не понимаю, с чем это связано. Меня останавливает девица, одетая в нечто вроде кимоно, и сообщает, что вот тут сырок можно продегустировать, а там шоколадку, ненавижу это, мать моя женщина! И всюду товары по акции, у всех корзинки доверху набиты этими товарами по акции, хотя у него срок годности истекает сегодня, если не истек вчера!

Я вижу орешки, решаю добавить их в свою корзинку и смыться отсюда как можно скорее. Подхожу – и что вижу?

Цена нормальная – двадцать восемь девяносто, а по акции – двадцать девять девяносто девять.

Вот хрень! Нет, это уже дело принципа.