Хьюстон, у нас проблема

– Но фотографии просто отпад! – радуется Аня, и я с удовольствием констатирую, что этот ребенок интеллектуально не по годам развит. И весьма продвинут.

– А тут у тебя что?

– Это ласточка-береговушка.

– А что она делает?

– Живет! Годами… делает гнезда, например, в нависшей над рекой стене берега, вон видишь – там дыры.

То же самое делают и стрижи, за которыми мы наблюдали с Маврикием.

Я разглядываю вместе с девчонками береговушку – и правда, отменные фотографии, а ведь их нелегко сделать, потому что эти птицы постоянно находятся в движении, так и мелькают туда-сюда.

– Меня когда-то за них наказали, – говорю я и сразу прикусываю язык, но уже поздно.

– Расскажи, расскажи! – Малолетка подпрыгивает в нетерпении, а я ведь надеялся, что она уйдет домой, потому что я ведь с Ингой разговаривал, а не с ней.

– Я был в армии на учениях, там была траншея, но поскольку время мирное – никто ею не пользовался, вот ласточки и сделали себе там гнезда и жили спокойно. Но один армейский начальник, разумеется великого ума человек, да что там – козел… решил, что траншею надо углубить и расширить.

– А что такое траншея? И зачем ее расширять?

– …Чтобы она стала шире и глубже, как положено. Был как раз май, то есть время птенцов, и поэтому я отправился к нему и сказал, что сделаю все один, но только через две недели: как раз двух недель не хватало, чтобы все птенцы научились летать…

– А откуда ты знал?

– Ну потому что знал.

Ненавижу, когда меня прерывают.

– Войны у нас нет, никто в них не стреляет, две недели особой погоды не сделают. Но этот начальник считал, что приказ есть приказ, – он же военный! А я отказался выполнять приказ, и на меня написали рапорт и довольно сильно наказали: я три дня на губе просидел.

– Вот так наказание! – вмешивается иностранка.

– Наказание как наказание, не перебивай.

– А ласточки умерли?

– Я подговорил еще пару товарищей, чтобы сделать детский дом для этих птенцов. Мы начали вытаскивать птенцов из гнезд, а у них у всех были клещи, вот у всех, поголовно, и не так чтобы один-два, а прямо тучи, поэтому сначала мы их от клещей чистили…

– А тебе не противно было?

– …а когда избавились от клещей, – я проигнорировал вопрос, – мы их посадили всех между камнями, сами особо не веря в успех своей затеи, потому что ведь стоит человеку взять в руки птенца – и ласточка уже к этому птенцу не приблизится, потому что от него будет пахнуть человеком.

– Ну, и они умерли?

– Но выхода не было. И, к моему изумлению, на этот раз взрослые ласточки не оставили потомство. И птенцы оперились, выжили и встали на крыло.

– О господи, – говорит Малолетка. – Но этот начальник просто придурок какой-то. Козел.

– Не говори так о людях.

– Ты сам так его называл!

– Называл, но я-то взрослый!

Инга смеется.

Ненавижу баб!

– То есть резюмирую – ты им немножко помог?

* * *

– Анка, дуй домой, мне надо поговорить с Ингой.

– Но ты обещал научить меня фотографировать!

– Научу, но не сегодня.

– А когда?

Я давно заметил, что если ответить женщине на один вопрос – то вопросы начинают множиться в геометрической прогрессии. А когда, а зачем, а почему не сегодня, а завтра, а почему нельзя тогда-то и тогда-то? И так далее и тому подобное. Вот у нас, у мужичков, все конкретно и просто: завтра так завтра, когда-нибудь так когда-нибудь. А тут – даже если ответишь конкретно, что завтра, – сразу последует другой вопрос: а во сколько? А ты позвонишь сначала? А после обеда? А ты не будешь голодный? А может, послезавтра? А может, лучше было бы?.. Вот так это обычно и выглядит.

– Завтра я тебе скажу.

– А во сколько?

Ну, что я говорил? Предчувствие? Случай? Фатум?

– Все, дуй отсюда, – говорю я решительно.

– А вот тебе черепашка, – она вытягивает ладошку.

Я доверчиво вытягиваю свою, а она на этот раз быстро виляет рукой в сторону, и я опять остаюсь в дураках.

– Только злая, – смеется она.

Да я уж вижу, что не добрая…

* * *

Инга стоит у открытого холодильника, оттопырив попку. Выглядит она чертовски аппетитно, но даже в такой позе она вряд ли найдет там что-нибудь интересное.

– Я голодная. Что ты вообще ешь?

Я ем то, что куплю себе поесть.

А сегодня вот я не купил ничего. У меня есть конфитюр от старушек, из розовых лепестков, и упаковка фрикаделек в томатном соусе на черный день. Возможно, с истекшим сроком годности. Я ее храню на нижней полке.

– На черный день, – говорю я.

– Что значит – черный день? Это вообще как переводится?

– Это переносный смысл, – отвечаю я, мне неохота вдаваться в тонкости перевода. Я ставлю банку в микроволновку и грею – у меня добрый нрав, я всегда накормлю голодного.

Инга прислоняется к холодильнику.

– Какой день черный? Какое-то время суток? Ночь?

– Нет, это последний день. Такой запасной день. Когда уже думаешь, что у тебя ничего, совсем ничего нет, а вдруг выясняется, что что-то есть.

– Запасной день?

– Нет, запас на черный день, да отстань, Инга, оставь меня в покое.

Инга тянется за тарелкой и вдруг машет у меня перед глазами ринграфом.

– А это что?

– Это Матерь Божья.

– Ты веришь в Бога?

О господи, я неудачник. Я есть хочу, а ее на разговоры пробило.

– В каком смысле?