Хьюстон, у нас проблема

– Красивый, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать, и взял в руки свою чашку. Она была легкая и тонкая. Внутри слегка золотилась. Старухина рука с изуродованными артритом пальцами, грубая, морщинистая, даже несмотря на митенки, очень контрастировала с безупречным тонким фарфором чашки, которую держала, – очень хороший образ. Весь лишний мусор убрать, оставить в кадре только эту чашку и эту руку – потрясающий образ…

– «Тифенфурт». Мы его тоже любим.

– И «Мейсен», – брякнул я, потому что это было единственное название, которое у меня ассоциировалось с фарфором.

– Ну да, но «Мейсен» – это совсем другое. Милая, передай пану конфитюр, вы, пан, сахар не кладите, попробуйте с этим. Вы ведь наверняка знаете, что фарфор еще матовый, без блеска, отправлялся на роспись художникам, а потом его снова отправляли в печи, и уже оттуда он выходил с блеском. Каждый предмет нуждается в любви. А сегодня все поставлено на конвейер, все под копирку делается. А тут вот не найдешь двух одинаковых, различия еле уловимые глазом, практически незаметные – но они всегда есть.

Я осторожно сделал глоток.

– Сколько мы вам должны?

– Сорок злотых, – сказал я, хотя эта цена не имела ничего общего с действительностью. У этих двух старушенций, возможно, имелись обширные запасы фарфора – но у них точно не было таких обширных запасов в кошельке, это было видно невооруженным глазом.

– Минуточку, – Вильгельмина поднялась, открыла дверь в соседнюю комнату, вышла и старательно ее за собой прикрыла. Старые люди так устроены – им не хочется, чтобы всякие посторонние заглядывали к ним везде.

Она довольно долго не возвращалась, я даже начал беспокоиться, потому что за стеной слышалось шуршание, какая-то суета, удаляющиеся в глубь квартиры торопливые шаги. А потом старушка вошла, бледная как смерть, с сумкой в руке.

– Меня обокрали! У меня нет ни гроша, ни гроша!

Какое счастье, что я ни на секунду не заходил в ту комнату! Мне даже стало жарко от того отчаяния, которое звучало в ее голосе, – от этого отчаяния «Нептун» точно сам бы исправил резкость своего изображения, клянусь!

– Милая, это невозможно!

– Возможно, ничего нет, вся пенсия пропала! И нам нечем заплатить, Иисус Назарейский!

Я посмотрел на старушек.

– Что касается меня, то никаких проблем. Я заберу деньги как-нибудь при случае, когда они у вас будут.

– Это абсолютно исключено, – заявила Старушка номер один. – Дай, я проверю, – она залезла в сумку, вытащила оттуда кошелек, который помнил Вторую, а может быть, я не совсем уверен, и Первую мировую войну.

– Нет.

– Спокойно, – влез я. – А вы выходили сегодня из дома?

– Да! Я как раз с утра ходила на почту – получить пенсию!

– А потом? Потом что делала, вспоминай, что ты делала дальше, где была? – сестра наклонилась над ней с тревогой. Старушка начала плакать.

Мне хотелось убежать подальше отсюда.

– Утром я была на почте, за пенсией ходила, там очередь была, я пошла за морковкой на рынок, купила морковку, потому что захотелось морковки на обед, и половину куриной грудки, возвращалась по Блаватской, зашла в продуктовый, потому что вспомнила, что не купила молока, ой, боже мой, боже, – старушка села, прижимая сумку и кошелек к груди.

– И везде ты платила? Ведь кошелек-то у тебя остался… На рынке ты морковку у пани Янины покупала?

– Как всегда…

– Ну так она бы заметила, если бы они у тебя выпали. А на почте ты куда деньги положила?

Я поднялся:

– Спасибо большое за угощение, мне и правда уже надо уходить. Вы только не нервничайте, правда. Рад, что смог вам помочь, – и я направился к выходу.

– О боже! Подождите, прошу вас! – раздался вдруг радостный голос старушки, которая только что лила такие горькие слезы. – Я же когда была на почте – пенсии-то еще не было! Не выдавали еще! Пожалуйста, – она вскочила, как будто ей было двадцать лет. – Пожалуйста, подождите. Это все так неприятно для нас, а вы затруднились… Может быть, вы примете в знак признательности конфитюр?

Я не знал, что ответить. Отказаться было бы неприлично, они же хотели меня хоть так отблагодарить за труды, так что было делать?

Я ушел, нагруженный прошлогодним крыжовником, прошлогодней вишней, конфитюром из розовых лепестков и маленькой хрустальной солонкой с крохотной серебряной ложечкой, которую старушки старательно упаковали в какую-то бумажку.

– Это в знак благодарности и на память, о нас никто долго помнить не будет, так что не отказывайтесь, пожалуйста. Солонка, конечно, не очень-то практичная, но вдруг вам захочется поставить что-нибудь красивое на стол… За столом с любимой женщиной сидится по-другому, если на нем стоит какая-то благородная вещь…

Ну да, согласен, при условии, что никто эту благородную вещь случайно не разобьет.

Я был смущен, но двум женщинам, которые сообща что-то тебе втюхивают, отказать невозможно.