Хаски и его учитель белый кот. Том III

Ребенок был грязным и вонючим, в ветхих лохмотьях из очень тонкой ткани. Дырка на дырке: если такую одежду снять, вряд ли уже удастся ее заштопать и надеть. Нехорошо так говорить, но даже питавшиеся гнилыми объедками псы при храме жили намного достойнее этого ребенка.

Если бы этот малыш не продолжал дышать и изредка постанывать, вряд ли его можно было отличить от гниющей у дороги падали.

Что случилось? А что еще могло случиться?

Если даже взрослые люди были бессильны перед лицом великих бедствий, что уж говорить о ребенке. Хорошо, если он просто умрет и сгниет у дороги, ведь не так уж редко случалось, что две семьи обменивались маленькими детьми, чтобы съесть их.

Лишь выросший при храме Чу Ваньнин мог в шоке от увиденного задать такой глупый вопрос.

Нахмурившись, Хуайцзуй сказал:

— Оставь его и возвращайся. Я сам за ним присмотрю.

Чу Ваньнин всецело доверял своему учителю, поэтому сразу же послушно поднялся, но, не успел он отойти, как в полу его плаща вцепилась маленькая грязная рука.

Эта рука была такой слабой, что сила, с которой она потянула за одежду, напоминала попытку новорожденного щенка зацепиться за него когтями.

Чу Ваньнин посмотрел вниз и увидел маленькое чумазое лицо, черты которого почти невозможно было различить под толстым слоем грязи.

Голос этого ребенка был тише комариного писка. Казалось, хватит и снежинки, чтобы окончательно раздавить его хилое тельце.

— Еда…

Ошеломленный Чу Ваньнин растерянно замер:

— Что?

— Еда… — всхлипнул ребенок. Он поднял черное от грязи личико, на котором двумя яркими белыми пятнами выделялись только белки его глаз, и дрожащей рукой сделал движение рукой, словно сгребая еду. — Есть…

Находившийся за пределами этой сцены Мо Жань моргнул, постепенно приходя в себя.

Однако его разум был все еще парализован и мыслительные способности заторможены. В этот момент у него вдруг появилось смутное чувство, что эта сцена ему знакома, словно где-то он ее уже видел.

Его все еще стеклянный взгляд начал проясняться.

Тем временем внутри свитка воспоминаний Чу Ваньнин застыл в изумлении.

Охваченный паникой Мо Жань широко распахнул глаза. До него, наконец, начало доходить, что происходит. До этого он был застигнут врасплох и ничего не понимал, теперь же руки и ноги не желали слушаться его, а сердце казалось объятым огнем.

Этот юный Чу Ваньнин ведь искренне верил, что мир людей светел и прекрасен. До этого дня он никогда не видел настолько истощенного ребенка, который выглядел как брошенный умирать от голода и холода на краю дороги костлявый котенок или щенок. Съежившись в траве под снегопадом, защищенный от холода лишь превратившейся в лохмотья рубашкой, которую даже летом носить стыдно, он ухватился за него, в силах выговорить лишь два слова...

«Еда» и «есть».

— Возвращайся сейчас же, — строго сказал Хуайцзуй.

Но на этот раз Чу Ваньнин его будто не слышал. Глядя на этого тощего ребенка, похожего на извалявшегося в грязи щенка, он почувствовал, что его сердце сжалось от невыносимой боли, и поспешно скинул свой плащ, чтобы завернуть в него малыша.

От беспокойства его сердце горело словно в огне. В этот момент ему казалось, что он сам чувствует все страдания этого ребенка.

— Ты голоден? — спросил он. — Подожди, у меня тут есть жидкая рисовая каша, сейчас, я накормлю тебя рисовой кашей.

Он пошел к Хуайцзую, чтобы попросить у него кашу, но тот строго сдвинул брови:

— Я сказал тебе возвращаться. Это никак тебя не касается.

— Почему это меня не касается? — ничего не понимая, спросил Чу Ваньнин. — Он… он такой жалкий, Учитель, неужели ты не видишь? Он всего лишь попросил немножечко еды, иначе он может умереть от голода или замерзнуть насмерть.

Стоило ему упомянуть об этом, он понял, что все это очень странно, и пробормотал себе под нос:

— Но почему так случилось? Разве Учитель не говорил, что в мире царит покой и процветание? Так почему же…

— Возвращайся.

Чу Ваньнин был поражен, не понимая, почему Хуайцзуй внезапно повел себя подобным образом, однако, в конце концов, он закусил губу и сказал:

— Я хочу дать ему немного рисовой каши…

— Я не смог переубедить его и в итоге все-таки дал свое согласие, — подхваченный вьюгой и рассеянный по ветру полный сожаления ясный и глубокий голос Хуайцзуя достиг ушей Мо Жаня. — Я выделил горшок[239.1] с рисовой кашей из наших походных запасов и разрешил ему лично накормить и спасти этого так некстати подвернувшегося на нашем пути ребенка. В то время я пребывал в блаженном неведении, не зная, что в тот момент чувствовал Чу Ваньнин, и какой выбор из-за этого он сделает позже.

Оцепеневший Мо Жань не сводил глаз с Чу Ваньнина, который, открыв горшок, приложил горлышко ко рту ребенка.

Страдающий от голода и жажды малыш хотел наклониться, но у него не было сил даже на то, чтобы втянуть в себя жидкую кашу.

Похоже, он был на грани голодной смерти и у него не осталось ни капли сил.

Мо Жань тяжело сглотнул.

Он вдруг почувствовал, как в глубине его разума, сквозь несколько слоев глины, земли и грязи прорастает семя воспоминания.

Он вдруг почувствовал, что все это ему слишком хорошо знакомо…