Ханский ярлык

Где им было проникнуть в планы князя Фёдора Александровича, когда он даже тысяцкому ничего не говорил. Но когда приблизились к Волге, приказал ставить шатры, а тысяцкому наконец-то сказал:

   — Здесь и будем ждать тверской полк.

   — А почему бы не напасть на них?

   — Нам лучше выманить их сюда.

   — Почему, князь?

   — Потом узнаешь, если сам не догадаешься.

Тысяцкий не стал ломать голову. За поход и успех отвечает князь, вот пусть и мудрит себе. А Фёдор Александрович, призвав к себе сотских, приказал:

   — Ставьте шатры покрепче, обустраивайтесь надолго.

   — На сколько?

   — Там увидите, — увильнул князь от прямого ответа.

Сотские расходились в недоумении — экую даль отшагали для рати и вдруг встали на месте, да ещё велено обустраиваться надолго.

   — Что он думает, до зимы здесь отсиживаться?

   — Мудрит что-то князь.

   — А может, боится?

   — Вряд ли. Он не из трусов. Наместника тверского так шуганул, что тот стрелой вымчался с Городища. Тут что-то другое.

   — Да. Тут какая-то хитрость.

   — Взял бы сказал об этом нам.

   — Ага. Сегодня тебе скажет, завтра вся Тверь знать будет.

   — Чего мелешь? Я что, переветчик[194]?

   — При чём тут ты? Князь правильно делает, что никому не сообщает. Тут не торжище, новостями делиться.

   — Братцы, я догадываюсь, чего он задумал.

   — Чего?

   — Он хочет обмануть лазутчиков тверских. Они донесут, что мы стали крепким лагерем, и тверской князь клюнет на это.

   — Ну клюнет, ну и что?

   — Как что? Он явится нашей стороной и нападёт на лагерь, скажем, ночью.

   — Чепуха. Ты думаешь, наши лазутчики не донесут об этом вовремя? Не предупредят?

Сотские спорили, не подозревая, что тверская дружина уже на подходе.

На следующий день росным утром явилась, но не на левом берегу, как гадали сотские, а на противоположном, на правом. Тут же кто-то закричал оттуда:

   — Эй вы, гущееды-долбежники, чего явились? Что потеряли?

Гущеедами новгородцев дразнили на Руси за их кушанье, которое они варили из обожжённого ячменя и хлебали ложками гущу. Однако и новгородцы не оставались в долгу, кричали с левобережья:

   — Эй, цвякалы, цуканы! Куда куницу зацуканили? — и хохотали довольные, что уели тверичан.

Это был намёк на говор тверской, где налегали на «ц».

   — Плотнички — хреновы работнички-и! — надрывались на правом берегу.

   — Ряпучиники-и![195] — неслось в ответ, и опять язвительный смех катился оттуда, разносясь далеко над водной гладью.

Отчего-то именно этот смех не понравился Дмитрию Михайловичу.

   — Хватит зубоскалить, — распорядился он.

Но с ним не согласился Александр Маркович:

   — Пусть срамятся. Всё лучше, чем копья ломать.

Несмотря на преклонные годы, пестун пошёл с дружиной, имея твёрдое намерение удерживать юного князя от необдуманных поступков, а именно от страстного желания скорее вступить в сечу. А если представится возможность, то, мыслил пестун, кончить миром с новгородцами, как когда-то было под Дмитровой.

Однако Дмитрий Михайлович ни о каком мире и слышать не хотел. Едва разбили лагерь, едва начали варить кашу, как он отправился проверять готовность дружинников к бою.

   — А ну-ка, дай твой колчан.

   — Пожалуй, — подавал дружинник не очень охотно своё туло.

Князь высыпал на землю стрелы и начинал пробовать пальцем остроту наконечников.

   — И этим ты хочешь поразить врага? — вопрошал с издёвкой. — Терпуг[196] у тебя есть?

   — Есть.

   — Немедленно точи все стрелы. Завтра проверю. Будут тупые, получишь на орехи.

Он шёл к следующему и от него требовал колчан, высыпал стрелы, щупал остриё наконечников. Бросал коротко:

   — Точи. Завтра проверю.

Вскоре после каши едва ль не половина дружины заширкала терпугами по стрелам. Это заметили на том берегу и не преминули съехидничать:

   — Тоците, тоците, цвякалы, на свои задницы натоците.

Ох уж эти новгородцы. С ними свяжись — не рад будешь.

Поздно вечером, выставив дозоры вдоль берега, Дмитрий Михайлович наказывал:

   — Не спать! Бдеть! Кого застану спящим, утоплю.

Дозорные после ухода князя меж собой переговаривались:

   — Глянь, гроза какая. Ещё и ус не вырос, а туда же: «Утоплю».

   — И утопит, чего ты думаешь.

   — Митя-то?

   — Ну, а то кто?

   — Да он комара не обидит.

   — А чего ж грозится?

   — Для виду. Считай, дите ещё, как тут не погрозиться. Да и с нашим братом инако нельзя, лепш таской, чем лаской.

Воротившись в шатёр и отужинав поджаренной на костре дичиной, Дмитрий Михайлович сам стал готовить себе ложе.

   — Давай я, князь, — вызвался кормилец Семён.

   — Отстань, я сам.

Положив на землю потник, а в головах седло, как это делал когда-то его легендарный пращур князь Святослав, Дмитрий лёг, даже не отстегнув меча. Укрылся своим корзном.

Пряча в бороде усмешку, Александр Маркович посоветовал:

   — Снял бы бахтерец, Дмитрий Михайлович, железки ночью холодить будут.

   — А ну налетят новгородцы? — возразил князь. — Я буду как дурак возиться с бахтерцом.

   — Ну хошь меч отстегни. А то ить он тебе переворачиваться не даст.

Ничего не ответил Дмитрий Михайлович, но уже в темноте, когда погасили свечу, слышно было, как под корзном у него щёлкнула застёжка. Отстегнул. И поскольку догадывался, что оба пестуна слышали этот звук, молвил умиротворённо:

   — Ничего. Всё равно пусть рядом лежит. А ну налетят?