Кентерберийские рассказы

На такую интерпретацию якобы указывает отступление о тиранах, где Эконом, в частности, касается цены слова в придворной политике:

Раз Александр от мудреца услышал,
Что если, мол, тиран всех прочих выше
И может он законом пренебречь
И целый город для забавы сжечь
Или стереть с лица земли народец, —
Тогда он, значит, вождь и полководец;
Лишь от разбойника поменьше зла, —
Ведь шайка у разбойника мала, —
Но Каина на нем лежит печать:
Он для людей — отверженец и тать.

Очень хорошо известны и другие строки аналогичного свойства из этого же отступления Эконома, где он косвенно затрагивает придворные нравы:

Но в самом деле, —
Когда миледи согрешит в постели,
Меж ней и девкой разница в одном:
Ее любовника зовут «дружком»,
Когда прознают, самое же «милой»,
А девка с хахалем сойдут в могилу
Позоримы в прозвании своем.
Не лучше ль словом грубым и одним
Равно обеих грешниц называть
И в слове том поступок их сравнять?

(В подлиннике поэт обыгрывает здесь различие между куртуазной манерой слога, где возлюбленную называют дамой (lady), и низким простонародным стилем речи, где ее же именуют девкой (wenche) или lemman, как душка Николас звал Алисон в «Рассказе Мельника»).

Итак, между греховными деяниями полководца и разбойника, дамы и девки нет разницы с точки зрения морали. Вся разница в словах, которые могут прикрыть грех, но не могут его загладить.

Но Эконом — не Чосер, а вымышленный персонаж, сетующий на отсутствие «книжной учености». И если в его речи и есть какие-то личные чувства, присущие самому поэту, то они тщательно зашифрованы. Кто же станет слушать какого-то там нечистого на руку эконома? На самом деле, мы даже не знаем, сталкивался ли Чосер-поэт когда-нибудь с каким-либо недовольством сильных мира сего. Таких сведений до нас не дошло. Скорее всего, таких инцидентов и не было. Пройдя длительную школу придворной службы, он с юности научился осторожности и умению обходить или, по крайней мере, сглаживать острые углы. Примером тому служит сам текст «Кентерберийских рассказов», где Чосер крайне редко ссылается на события из современной жизни и никогда не говорит ничего лишнего от себя.

В контексте «Рассказа Эконома» размышления о цене слова — лишь составная часть вышедшей на передний план в последних историях темы роли языка в жизни человека, силы и власти его слова. Если в «Рассказе Второй Монахини» слово могло открыть доступ в мир высшей реальности, а в «Рассказе Слуги Монастырского Капеллана» оно смыкалось с преисподней, то здесь рушится связь между словом и истиной. Феб наказывает ворону за то, что она сказала правду, в которую он сгоряча поверил, а затем счел ложью. Тем самым Эконом ставит под сомнение саму ценность слова. В его истории идеалы добродетели попраны женой Феба, искренне преданная хозяину ворона наказана за то, что открыла правду, а сам Феб ломает свои лук и стрелы и разбивает музыкальные инструменты, которые сделали его лучшим певцом в мире. Язык как будто бы исчерпал свои ресурсы.

Но в мире, где нарушена связь слова и истины, и язык исчерпал ресурсы, нет места и поэзии. Ни Феб, ни ворона больше не будут услаждать слух своими песнями. Единственным исключением в такой ситуации может быть лишь религиозная поэзия. Об этом и говорит мать Эконома в конце рассказа:

Запомни, сын мой, в жизнь свою вступая:
Обуздывай язык, пускай узда
Его не держит лишь тогда,
Когда ты Господа поешь и славишь.

Как видим, вывод весьма радикальный, ставящий под сомнение все соревнование паломников, среди которых в силу принятых условий никто вовсе не стремился «обуздать язык». Но именно такой вывод и необходим, чтобы подготовить читателей к следующему тут же, последнему в книге «Рассказу Священника».

ДЕСЯТЫЙ ФРАГМЕНТ

В последний, десятый фрагмент вошел только один «Рассказ Священника» вместе с завершающим книгу кратким «Отречением» автора, которые во всех самых надежных рукописях составляют единое целое с «Рассказом Эконома». Об этом недвусмысленно говорят и первые строки «Пролога Священника»:

Когда рассказ закончил эконом,
Уж не палило солнце так, как днем…