Кентерберийские рассказы

Только у Чосера Богородица кладет на язык мальчика «зерно», которое позволяет ему петь гимн в ее честь и с перерезанным горлом, пока священник не убирает это «зерно» — и тогда Дева Мария тотчас берет мальчика «к Себе».

И, наконец, поэт добавил в рассказ, как, впрочем, и в Пролог, целый ряд литургических аллюзий. Так, например, мать убитого мальчика уподобляется Рахили, упомянутой в евангельском повествовании об убиении младенцев (Матфей, 2: 13-18). Цитируемый Матфеем отрывок из пророка Иеремии «Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться; ибо их нет» (Иеремия, 31: 15) звучал и во время литургии в честь убиенных младенцев. Чосер же называет мать мальчика «новой Рахилью» (this newe Rachel), мальчика сравнивает с этими младенцами, а убивших его евреев — с Иродом:

О, Иродов новейших злое дело!

(В оригинале еще резче: О cursed folk of Herodes al newe, т.е. «О проклятый народ новых Иродов»).

Как и в тексте церковной службы, зернышко, положенное Богородицей на язык мальчика, напоминает о душе, которая, разлучившись с телом, «прорастет» на небе. Подобные примеры легко умножить.

Сам же рассказ, как и положено в миракле, целиком держится на чуде о силе Божьей, явленной «в немощи». Убитый семилетний мальчик и после смерти продолжает петь гимн в честь Богородицы Alma Redemptoris Mater (Благодатная Искупителя Мать). Слабость и беззащитность маленького мальчика здесь как бы противостоит стойкости и силе его наивной и безыскусной веры, а безутешное горе его матери, «новой Рахили», — всепобеждающей любви Богородицы, прообразу всех матерей, забравшей душу мальчика в рай. Эмоциональный элемент основанного на этих контрастах повествования крайне искусно обыгран поэтом — недаром же «Рассказ Аббатисы» получил тогда широкое самостоятельное хождение в рукописях. По всей видимости, его главными читателями были женщины.

Однако именно эта самая повышенная эмоциональность, свойственная сентиментальному благочестию эпохи, как раз и смущает современных читателей и критиков.

С одной стороны, возвышенно поэтический тон рассказа плохо сочетается с рядом его натуралистических подробностей. Они касаются, например, выгребной ямы (отхожего места), куда был брошен мальчик, и где он продолжал петь гимн в честь Богородицы. Противоречие показалось некоторым критикам столь разительным, что они даже усмотрели тут авторскую пародию на сам жанр миракля.1729 Вряд ли такое мнение справедливо. Во всяком случае, идея пародии никак не соответствует ни поэтичнейшему прологу, ни бросающемуся в глаза обилию литургических аллюзий, подтверждающих серьезность намерения автора, внутри рассказа, ни, наконец, характеру рассказчицы. Вернее всего предположить, что подобные несоответствия не смущали читателей позднего Средневековья.

Гораздо больше вопросов вызывает откровенный антисемитизм рассказа, который как бы служит обратной стороной сентиментального благочестия миракля Аббатисы. Евреи в рассказе изображены как существа совсем другого порядка, чем христиане. По меркам современной фантастики они подобны злобным пришельцам-инопланетянам, вторгшимся в земное пространство. Евреи резко отличаются от христиан по трем основным признакам — пространственному (они живут в обособленном мире гетто), психологическому (они крайне озлоблены) и духовному (у них другая, ложная вера). По словам Аббатисы, они все — отъявленные пособники Сатаны. (Our firste foo, the serpent Sathanas, / That hath in Jues herte his wasps nest, т.е. Наш первый враг змий сатана, который свил себе осиное гнездо в сердцах евреев, — говорит рассказчица). Очевидно, что с ее точки зрения жестокие пытки и страшная казнь, которой подвергли евреев, — вполне заслужены. Недаром же вершащий правосудие шериф, вынося приговор, объявляет:

Да будет зло тому, кто злонамерен!
(Yvele shall have that yvele wol desrve!)

Но думает ли так и сам Чосер? Ученые по-разному отвечают на этот вопрос, и не все эти ответы кажутся убедительными.

Вряд ли можно согласиться с утверждением, что Чосер просто запечатлел в своем рассказе предрассудки, свойственные его эпохе, как бы выразив общее мнение по поводу евреев, которого придерживались все его современники. Как показали исследователи, многие современники Чосера, как светские, так и духовные, не принимали узколобого фанатизма и ксенофобии и видели в евреях народ, открывший миру единобожие и отличающийся высокой нравственностью, который следует не преследовать и уничтожать, но стараться привести ко Христу.1730 Так, например, Уильям Ленгленд в «Видении о Петре Пахаре», поэме, которую Чосер должен был наверняка знать, отозвался о нравственности евреев и их любви к ближнему как об образце, достойном подражания среди христиан (В. IX. 83-7, В. XV. 383). Видимо, Чосер, или его мадам Эглантина, не разделяли такие воззрения.