Кентавр

– Болезни, страдания, разъединенность, – вставил ирландец.

Немец пожал плечами.

– Такова их стадия развития. Если преуспеете, вам удастся лишь заставить малую часть почувствовать себя неловко. Большинство и ухом не поведет. Лишь одному на миллион принесете вы мир и счастье.

– Пусть хоть одному! – воскликнул ирландец. – Значит, мои усилия чего-то да стоили!

Очень мягко, почти нежно, сочувственно улыбаясь, Шталь проговорил:

– Тогда продолжайте грезить, мой друг, но в одиночку, в мире и тишине. Тот «единственный», кого я имел в виду, это вы и есть.

Пожав ему руку, доктор повернулся, чтобы уйти в каюту. О’Мэлли постоял еще немного на палубе, любуясь восходом. Больше они не сказали друг другу ни слова. За спиной тихо прикрылась дверь. Но в уме ирландца четко прозвучало: «Трус и эгоист».

Но сам Шталь, судя по выражению его лица, когда, оставшись один в каюте, он прикрывал за гостем дверь, мыслил иначе. Возможно, доктор даже почти вымолвил свои мысли вслух. Так или иначе, с его губ слетел вздох, где мешались печаль и облегчение. О’Мэлли это вспоминал позже.

– Прекрасный и неразумный мечтатель! Но, слава богу, безвредный – для других и… для себя.

Вскоре и О’Мэлли вернулся к себе в каюту. Прежде чем заснуть, он долго лежал, охваченный печалью, словно услышав невысказанную мысль приятеля. Теперь он осознал, сколь неодолимы преграды. Мир сочтет его «безобидным безумцем».

Однако полностью погрузившись в сон, он скользнул за рассветную дымку в Сад Прамира. Заветное слово у него никому не отнять.

– Не пытаться нельзя!

XLV

На этом исписанные вдоль и поперек записные книжки обрываются. Настал черед действий, приведших к неминуемому краху.

Легко можно себе представить краткую историю безумной кампании О’Мэлли. Для тех, кто изберет предметом изложения историю похороненных надежд и их провозвестников, подробное раскрытие стадий конкретно данной могли бы заинтересовать. Но для меня лично это слишком печальная история. Не могу заставить себя передавать, а тем более анализировать, повесть разбитого сердца, когда это касается очень близкого друга, человека, искренне любившего меня, который был мне дорог.

Кроме того, и эти наблюдения за человеком неординарным, хоть и любопытные, не новы под луной. Такова истинная история множества поэтов и мечтателей с начала времен, хотя о ней не столь часто говорят, а порой и не догадываются. Лишь сами поэты, а особенно те, кто лишь наполовину может выразить снедающий их пламень, способны постичь жгучую боль, страсть и замкнутость переживаний.

Большую часть тех месяцев, когда Теренс развивал свою безнадежную деятельность, я находился в отъезде и меня достигали лишь отрывочные вести. Однако, думаю, ничто было не способно остановить его, никакая житейская мудрость не могла заставить хотя бы приостановиться и задуматься. Он был одержим, и пока снедающее его пламя само не потухло бы – поделать ничего было нельзя. Богатым ли, бедным ли, он не переставал рассказывать о Простой жизни, о мистическом бытии души, о том, что истинное знание и истинный прогресс лишь внутри и с внешними проявлениями не связан. Не жалея себя, самозабвенно, упорно, кстати и некстати, не зная полумер, нес он свою Весть. Энтузиазм его мешал чувству меры, а экстравагантность манеры не давала людям разглядеть зерно истины, несомненно крывшееся в его словах.

Для того чтобы дать движению толчок, он продал всё, что у него было. Оставшись без единого пенни, он буквально осел под грузом славной вести об ослепительной и несказанной Мечте. Намеком подчас удается добиться существенно большего, чем применяя мощный молот убеждения, но этот метод он в свой арсенал не включал. Его вера была куда крупнее горчичного зерна, она укоренилась и взошла целым лесом, громовыми раскатами рассылающим Весть. И Теренс, не смолкая, во всю силу легких, стремился ее донести.

Думаю всё же, что горькое разочарование, кроющееся за банальным выражением «разбитое сердце», его не постигло, ибо казалось, что жестокая неудача, выставившая его на посмешище, лишь укрепила в нем надежду и целеустремленность, заставила искать более убедительные методы внушения. Горькая чаша была испита до конца. Но вера О’Мэлли не утратила ни единого перышка. Открыто хохочущие люди в Гайд-парке, пустые скамьи во множестве публичных залов, краткие, ничего не говорящие заметки, заткнутые в неприметный угол, в которых О’Мэлли называли выжившим из ума типом и длинноволосым пророком, даже полное молчание, с которым встречали любые его буклеты, письма в редакции и прочее печалили его скорее из-за других, а не из-за себя. Любые страдания его носили исключительно альтруистический характер. И мечта его, и побудительные мотивы, и неуклюже выражавшееся, но всеобщее сострадание, неподдельная любовь к человечеству были слишком велики, чтобы принимать в расчет личные неудобства.