Келе

Глаза аиста устремились вдаль; за открытой дверью проглядывало бескрайнее серое небо. Там, за открытой дверью была свобода. Перья отросли уже больше чем наполовину, и крылья почти приобрели свою прежнюю форму. Келе тихо сложил крылья, нахохлился и закрыл глаза, но уснуть ему так и не удалось. Он чувствовал приближение весны, солнца, тепла и думал об упругих облаках, которые когда-то расстилались под ним и, пожалуй, опять будут простираться под крыльями. Дверь сарая была распахнута настежь; надо надеяться, что она окажется открытой и в тот момент, когда можно будет улететь прочь. Келе выглянул за дверь, и бескрайний простор как бы подступил ближе к его сердцу.

Снег сошел, и на дворе уже почти просохло. В садах из-под кустов робко проглянули тоненькие травинки, луг, правда, оставался еще бурым, не решаясь зазеленеть, но озимые посевы радовали глаз такой буйной зеленью, в какую они одеваются только раз в году.

Вдоль южной опушки леса прошлогодняя палая листва сделалась сухой и ломкой, как бумага, под кустами сотни подснежников клонили к земле свои белые головки, а на старом дубе ворковал перелетный дикий голубь.

— Гули-гули, я видел… весна идет к нам, приближается. Я сам видел, я видел ее… На голове у нее венец из цветов, она несет нам песни и любовь… Я видел ее…

— Так мы и поверили: мало ли кому что привидится! — загомонили синицы с такой самоуверенностью, что зеленый дятел — рослый красавец с красным оперением на голове — вынужден был сердито прикрикнуть на них:

— Цыц, вертихвостки, голубь зря болтать не станет!

Синички принялись испуганно оправдываться: с дятлом шутки плохи, клюв у него большой и твердый.

— Мы вовсе не голубю это говорили, а гусенице, — щебетали синички. — Гусеница пока еще не пробудилась от спячки, так что ее слова и вправду не в счет… Не сердись, мы никого не хотели обидеть.

— Тогда помалкивали бы лучше! — еще раз недовольно пробурчал дятел и выписал над лесом такую плавную дугу, будто летел вдоль кромки невидимой завесы, тянущейся до самого неба.

На светлой полянке стояли олени, нежились на припеке, и кожа у них зудела: начинался период весенней линьки.

Косули отогревались среди зарослей кустарника, зайцы пока еще прятались в норах по склонам холма, белки грызли еловые шишки. Старый фазан вышагивал по просеке, красуясь в своем весеннем уборе, — точь-в-точь заправский щеголь на променаде, а невзрачные, серые фазаньи курочки со сладостным трепетом взирали на бравого рыцаря со шпорами на ногах, и их ничуть не смущало то обстоятельство, что у блистательного красавца пустые и голова и сердце.

— Смотрите, смотрите: наш фазан идет! — восхищенно моргали курочки. — Какой красавец! — и они ревниво оглядывали одна другую.

Но стоило только голубиному воркованию подобно отдаленным звукам органа огласить лес, как звери и птицы забыли зло и вражду: сердца раскрылись, мягкие и доверчивые, будто выстланное пухом гнездо. Голубь, хлопая крыльями, взмыл в воздух и подался дальше к северу, но теплые звуки его песни эхом плыли над лесом. Деревья выпрямились, простирая вверх ветви, травинки острыми стрелками потянулись к солнцу, на кизиловых деревьях лопнули набухшие почки. Пешеходные тропы с такой плавностью поворачивали к югу, словно знали, что вскоре, одаряя песнями, смехом и охапками цветов, по ним пробежит сама Весна.

Залитая солнцем, сияла вся округа, наполнились теплом и светом даже самые укромные и мрачные уголки. Сумрак царил лишь на колокольне, где полновластным хозяином был Ух, повелитель ночной тьмы и любитель мрака. Ну, а если уж речь зашла о любви, то самое время сообщить вам, что наш филин успел стать отцом. Птенцы недавно вылупились, а теперь подрастали, и гордость филина была беспредельна.

— Ты не беспокойся ни о чем. Я сам обо всем позабочусь, — исполненный самодовольства и влюбленности, заверял он свою новую подругу. — Как они, подрастают?

— Ты только взгляни, Ух: у них и перья уже пробиваются!

— Прелестные малыши! Хоть я и отец, но сужу беспристрастно и вижу: наши птенцы — краше всех на свете. Ешь, — и филин положил к ногам своей подруги воробья, — ешь и ни о чем не тревожься. Пока я жив-здоров, я о вас позабочусь…

— О, Ух! — благодарно воскликнула филиниха. Она управилась с воробьем, а затем накормила птенцов. Но в углу, где филин хранил провиант, еще оставались два воробья и мышь: Ух был заботливым отцом и охотился целую ночь, ведь подруга его ни на минуту не покидала детенышей.