Катастрофа

– Рабы никогда не назовут родиной двор своего господина! Родина – это земля, за которую мы готовы умереть.

– Женщина права, – сказал я. – Только я лично предпочел бы умирать не за землю, а за надежды, которые я с нею связываю…

– Стало быть, – перебила Луийя, – если лишаются надежд, значит, лишаются и родины? Разновидность все того же торгашеского подхода!

– Солидарность людей превыше всего, – с нажимом повторил Сэлмон. – Все наши взгляды устарели. Родина – выдумка слабаков!..

Шумел дождь. Звенела и плюхала за окном вода из водосточной трубы. Сухо поклонившись, Луийя вышла из комнаты.

– Все люди – дети, – со вздохом заключил американец. – Дайте им игру, в которой они могут играть желанные роли, и они послушно пойдут за вами. Они примут любую условность, лишь бы игра воспринималась всеми всерьез.

– Политические деятели должны быть терпеливы, как пауки, – отозвался Такибае. – Каприз – максимум, что мы можем позволить себе, утешая самолюбие. Пользуясь вашим словарем, я бы сказал, что самолюбие – первая человеческая игрушка, покушаться на которую нельзя ни при каких обстоятельствах…

Такибае набивал себе цену – это было заметно. Кто-то мне рассказывал, что он вел с американцами довольно шумные переговоры о Пальмовых островах и упрямился до тех пор, пока ему не щелкнули по носу, намекнув, что откажутся иметь дело со строптивцем и предпочтут более покладистого политического деятеля. Я думаю, Такибае недолюбливал тех, кому по необходимости подчинялся. Как всякая марионетка, он тем больше напускал на себя величия, чем униженнее был.

Тенью возник и тенью пропал секретарь.

– Положение осложняется, – сказал Такибае, пробежав глазами переданную депешу.

– Оттого я и пришел к вам, – сказал Сэлмон. – Теперь нужно действовать как можно более решительно.

– Я послушался совета, но, кажется, допустил ошибку.

– Вы можете допустить ошибку, если промедлите с решительными действиями теперь…

Я встал с намерением откланяться. Мне не терпелось поскорее добраться до отеля и там обдумать все, что я услышал. «Отсюда нужно уезжать, – это я хорошо усвоил, – поскорее сматывать удочки…»

– Задержитесь, мистер Фромм, – остановил меня Такибае, – мы не окончили беседу. – И продолжал, обращаясь к Сэлмону и ко мне: – Семнадцать забастовщиков компании «Муреруа-фосфат» бежали на остров Вококо. Их воинственность подогревается домыслами местных жителей. Мятежники раздобыли оружие…

– Самое главное – не позволить этим элементам использовать стихию в своих целях, – сказал Сэлмон. – Вам известно, кто может встать во главе?

– Примерно.

– Вот список жителей Куале, которых необходимо изолировать в первую очередь, – Сэлмон протянул лист бумаги с двумя колонками фамилий, отпечатанных на машинке. – Кое-кто из них уже готовится перебраться на Вококо.

Такибае прочел список.

– Это невозможно, – поморщился он. – Неприятностей не оберешься, а эффект незначительный… Я прикажу немедля перекрыть пролив… Но сторожевое судно и катер – этого маловато.

– Вам за бесценок предлагали четыре патрульных судна, но вы отказались, – Сэлмон стрельнул в меня неприязненным взглядом.

– Отказался, потому что эксплуатация посудин окончательно подорвала бы наше финансовое положение. У нас нет никаких запасов нефти.

– А помощь?

– Помощь дается затем, чтобы получающий ее не выбрался из кабалы…

Теперь, когда мне легко обессмертить свое имя, я сознаю незначительность славы. Искусство умирает на моих руках: что можно выразить на плоскости теперь, когда проблемы выходят за все рамки? Даже кино, использующее звук и просторную цветовую гамму, тысячи кадров пленки, десятки художников и крупнейших актеров, не в состоянии передать суть нынешней жизни.

Чтобы отобразить наше время, нужно отказаться от традиции. Но чем ее заменить? Новой символикой? Масса не воспринимает иероглифическое письмо. Язык мысли в цвете ей не осилить, это каждый раз особый язык. Но все же, видимо, будущее за частностями, а не за обобщением.

Цивилизация теряет смысл, с тех пор как становится невозможной или ненужной великая слава!..

Жизнь трансформируется. В ней выживает все более гнусный обыватель. Творец в ней уже немыслим – дребедень псевдоподелок подавляет его. Кто ответит за это? Есть ли вообще сила, способная спросить?

Трусость вытесняет свободу. И может быть, сводит на нет достоинства жизни. Взять хотя бы брак. В нем отражаются все недостатки жизни – ложь, лицемерие, неравенство. Наши лучшие чувства не получают отзвука. Если даже начиналось любовью, любовь не может продолжаться, потому что не любовь, а вражда определяет все отношения. Единства нет и не может быть там, где человек благоденствует за счет другого человека, где удачливый негодяй и ловкая сволочь уважают себя как героев.

Кажется, началось…