Катастрофа

– Послушать продажную очкастую профессуру: разум! разум!.. Все обуздали, макаки, все победили, и море, и ветер, и огонь… С удовольствием бы плюнул в харю всякому профессору. Ничто не обуздано, ничто не покорено, стихия только переменила свое место. И море, и ветер, и огонь – все это продолжает бушевать в человеке, и разум больше всего озабочен тем, чтобы утаить это от нас… Мы станем разумными, только освободив природу, какую закабалили!..

Я кивнул с глупой улыбкой – боялся, что во мне разочаруются.

Такибае поманил к себе сигарный дым и с наслаждением понюхал его.

– События принимают скверный оборот. Есть обстоятельства, где я не волен. Атенаита – часть мировой системы, к тому же нищая, и никто не заинтересован в том, чтобы мы экономически окрепли. Меня ругают за диктатуру. Но если бы я позволил создать систему хилой говорильни, сиречь, демократии, вместо зоба неприхотливого Такибае налогоплательщикам пришлось бы набивать карманы сотням своих так называемых избранников. И если я все-таки еще помышляю о своем имени, то безымянной своре болтунов было бы вообще наплевать на интересы республики…

На ковер упала тень. Я обернулся. Позади нас стояла темнокожая вахина адмирала. Фиолетовое, металлически отсвечивающее платье представляло из себя подобие рыбацкой сети.

– Воображаемый наряд, детка, – сказал Такибае. – Чтобы уважать себя, надо уважать других.

Женщина тряхнула волосами.

– Еще недавно ты был революционером, папа. Когда ты пришел к власти, я сказала: теперь все в порядке… Но за эти годы кое-что изменилось. Люди хотят не только той правды, какую ты предлагаешь. Они хотят еще и той, какую им подсказывает их жизнь.

Такибае сделал глубокую затяжку.

– Если ты хочешь сказать, что из друга народа я превратился в его гонителя, ты не очень и ошибаешься. Всем истинным революционерам рано или поздно приклеивают ярлык гонителей. Это – когда они, столкнувшись с ленью, амбициями, апатией, неодолимыми трудностями движения, начинают больше полагаться на себя, чем на толпу… Народ – это навоз, в котором хорошо растут овощи. Если народ не будет навозом, он будет голодать… Революции нужны не болтуны и прожектеры, а солдаты… Избыток слаботочной сексуальной энергии заставляет иных бросаться в политику. Но что они смыслят в ней?..

В спальню просунулся секретарь Такибае, толстогубый меланезиец с испуганным лицом.

– Ваше превосходительство, вас желает видеть мистер Сэлмон!

Но Сэлмон, бесцеремонно отодвинув плечом секретаря, уже шагал по ковру к Такибае.

– Что происходит, можете мне объяснить?

Такибае недовольно поморщился. Или это мне показалось?

– Школьники расшалились, господин учитель!.. Ничего не происходит. Да и что может произойти? Все, что могло, уже совершилось двадцать миллионов лет тому назад, и мы переживаем лишь последствия.

– Что же это за катаклизм? – слова Такибае остановили атаку Сэлмона: он даже как будто растерялся.

– Обезьяна превратилась в человека и сразу же заявила о своей претензии господствовать над природой и над остальными людьми!

Сэлмон, спохватившись, поздоровался с чернокожей вахиной и со мной.

– Если вы пришли говорить по делу, посол, говорите в присутствии этих людей, – сказал Такибае. – Я им, безусловно, доверяю. Политика, которая делается за закрытыми дверьми, – грязная политика.

Сэлмон поправил очки.

– Если бы на кухне не было вони, грязи и перебранки поваров, нам бы не подавали на стол изысканных блюд. – Он откашлялся и переменил тему разговора, показывая, что присутствие посторонних стесняет его. – Мадам, – обратился он к меланезийке, – такого роскошного туалета я не встречал в лучших магазинах 42-й стрит!

– А что такое 42-я стрит?

Сэлмон сверкнул золотыми резцами. Мне он сразу стал неприятен, этот жирный, самоуверенный тип: обычно резцы гниют у субъектов, много полагающих о себе. Так, по крайней мере, объяснил мне однажды венский специалист по зубным протезам доктор Маттер. Это был выдающийся врач.

– 42-я стрит – это Нью-Йорк!

– Когда я лазила по деревьям, – театрально жестикулируя, сказала меланезийка, – у меня был дружок по прозвищу Нью-порк…

– Не то же самое, хотя и похоже по звучанию, – нахмурился Такибае, прерывая возникшую паузу. – Я бы велел тебе извиниться, Луийя, если бы ты была сильнее в английском…

– Будем думать, что это не единственная слабость очаровательной женщины, – натянуто улыбнулся Сэлмон.

Заминая неловкость, Такибае предложил гостю коньяк.

– Все мы люди и к тому же говорим на одном языке, – сказал американец. – Выпьем за это!

«Кто такая Луийя? Кем доводится она Такибае?..» Я подумал, что в этой компании параноиков только она одна подлинно живой человек.

– Нет, мистер Сэлмон, – возразила Луийя. – Пока мы, к сожалению, говорим на разных языках. Я принимаю тост с тою поправкой, что я выпью за свою родину.

– Всемирное братство людей я ценю выше, чем родину, – сказал Сэлмон. – Если вынести за скобки чепуху, придуманную для сентиментальности, родина – место, где нам хорошо платят. Где нам приятно быть и наслаждаться.