Картахена

Briatico написала я, но окошко с паролем только мигнуло красным. Branca. Неверный пароль. Кто бы сомневался. О чем он думал, сидя здесь в пустой библиотеке, прислушиваясь к ветру, хлопающему расщепившейся створкой окна? Или это был жаркий прозрачный день, и он видел постояльцев, плавающих в зелени парка, будто голубые медленные карпы, в своих длинных халатах? Смотрел ли он на этот портрет, висящий над столом, – молодая хозяйка сидит там, едва заметно улыбаясь, чистое лицо залито солнцем и сияет, как китайская чашка. Попробуем имя хозяйки. Стефания? Неверный пароль.

Так можно до утра провозиться, ясно, что ничего не выйдет. Я встала и подошла к окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха. За вершинами кипарисов, в глубине парка, виднелась камышовая крыша беседки, пару дней назад я проходила мимо и видела, что кто-то привязал к перилам поминальную ленточку. Раньше там была часовня Святого Андрея, покровителя Амальфи. Все, что я про него знаю, это то, что его распяли на косом кресте, сложенном из двух бревен. Зато про часовню я знаю намного больше.

Santo Andreas напечатала я, снова подойдя к столу. Пароль неверный.

Бесполезно. Откуда мне знать, что было в голове у капитана, когда он придумывал свое секретное слово. Ладно, зато я могу попробовать выяснить другое. Например, что у него в голове в настоящий момент. В этой сухой, желтоватой, продолговатой, будто дыня, голове с двумя узкими дырками для глаз. И почему он, черт возьми, не уезжает.

* * *

Когда часовня Святого Андрея сгорела, мое детство кончилось в одночасье. Мы с братом ходили туда играть, вернее – он ходил, а меня ему приходилось таскать за собой, мне было десять лет, и я от него ни на шаг не отходила. Часовню приводили в порядок с начала весны, она стояла в лесах, а на двери висел амбарный замок, потому что реставраторы оставляли там инструменты и рабочую одежду. В то лето их было двое – один, кажется, римлянин, – работали они медленно и сильно увлекались местным вином. Бри знал, где они прячут ключ: под большим куском розового туфа, украшающим клумбу с люпинами.

В день, когда случился пожар, мы пришли туда около полудня и застали в наших владениях чужака. На камне напротив часовни сидела девица в полосатом платье, похожем на тельняшку, ее раскрытый рюкзак стоял рядом, в руках был большой блокнот для рисования. Она весело посмотрела на нас и сказала:

– Все лучшее норовит оказаться закрытым или сломанным. Хотела сделать зарисовку фрески, видела ее в альбоме, но живьем-то другое дело! А тут висит замок, как на сельской овчарне.

Я не помню ее лица, помню только рот: сочный и темный, как будто чернику ела, и вокруг губ немного размазано. Это частное владение, важно сказал ей Бри, сюда туристам нельзя, и она засмеялась и достала из рюкзака большое яблоко. Мы съели яблоко и предложили ей ключ от часовни за небольшое вознаграждение – могли бы и так дать, но нас обуяла какая-то внезапная жадность, к тому же весь день Бри без умолку говорил о перочинном ноже, увиденном в скобяной лавке.

Девица посмотрела на нас с пониманием и достала зеленую бумажку в пять тысяч лир. Знаете, кто этот парень, сказала она, потыкав пальцем в портрет на бумажке, это Беллини, он написал оперу La straniera и учился здесь, на юге. Похоже, детки, я тоже выгляжу как чужестранка, хотя приехала домой, иначе как объяснить тот факт, что вы обращаетесь со мной как с американской туристкой. Но я вас прощаю, в детстве я сама была бессовестной.

Она подмигнула нам, взяла протянутый братом ключ, накинула рюкзак на плечо и пошла к часовне, а мы пошли за ней следом. Бри повеселел и шепнул мне на ухо, что сегодня мы разбогатеем, у него, мол, есть отличная мысль.

Покрутившись возле часовни, мы дождались, пока девица зайдет, с трудом отперев ржавый амбарный замок, и вошли за ней. Она стояла у саркофага с мощами и разинув рот смотрела на фреску, в которой не было ничего особенного. На фреске была нарисована толпа народа на берегу озера и двое апостолов, стоящих на коленях.

Часовня была заставлена деревянными козлами, ведрами и банками, в ней приятно пахло скипидаром и масляной краской, на алтаре были брошены кисти и какие-то ножички, которые Бри тут же схватил, перебрал и презрительно отбросил, сказав, что они тупые. Потом он забрался на козлы и стал важно разглядывать фреску, как будто что-то в этом понимал; мне показалось, что девица ему нравится, и я расстроилась.

Ноги у нее были длинные, это правда, а волосы, такие черные, что почти синие, были собраны в баранку, сплетенную из множества мелких косичек. Я решила, что дома сделаю себе такую же, и сделала. До сих пор так заплетаю время от времени.

– Когда вы доберетесь до Рима и увидите капеллу Гирландайо, – сказала девица, не оборачиваясь, как будто разговаривала не с нами, – вы поймете, что здешняя фреска ничуть не хуже. Ее писал простой деревенский художник, а посмотрите на этих птиц! Их алые перья отражают нимбы апостолов, и птицы выглядят словно отверстия в небесах, понимаете?