Картахена

Сказку про любовный амулет я написал в Салерно: сначала увидел старинный барометр на блошином рынке (стекло, красное дерево и белый оникс), а потом придумал и все остальное. В другое время я бы провел на блошке целое утро, но меня ждал администратор из «Бриатико», с которым мы договорились заехать в нотный магазин – я давно исчерпал свои нехитрые мелодии, а посетители бара требовали чего-нибудь настоящего, вроде «Рапсодии в голубом» или поросшего лишайником Морриконе. То есть это я думал, что он меня ждал. На деле тосканец пришел через полтора часа, когда нотный магазин уже опустил железную штору. Но я был доволен его опозданием: сидя в кафе напротив магазина и пропивая свою единственную десятку, я написал первую сказку города Ноли.

Ясно, что название пришло просто от фонетической радости: Ноли, una cosa da nulla, c'est une nullite, nulidad! И еще латинское noli putare – не думай! Подходит мне по всем статьям, я и есть нуль, безделица, пианист с негнущимися пальцами, любимчик пожилых медсестер. Я увидел этот городок на карте экскурсий, оставленной в баре кем-то из агентов бюро путешествий, – наверное, «Бриатико» значится в их тайных списках, как золотая жила. Наши старики и впрямь охотно путешествуют, неделями живут в пропахших лосьоном для загара курортных поселках, но всегда возвращаются. Кроме тех, кто умирает. Второй сказкой была история про наголо остриженных львов, потом, кажется, про дух противоречия, который содержался в булавке, а булавку втыкали в мягкотелого итальянца, потом – про шкатулку с голубыми диамантами, ее могла открыть только женщина, которая ни разу не притворялась в постели. Помню, что, когда я начал писать эти сказки, у меня просто руки чесались показать их кому-нибудь, вот только кому?

Единственный человек, способный такое выслушать, – это доктор, но к нему не подступишься, особенно теперь, когда он начал стремительно лысеть и обозлился на весь свет. После доктора идет Бассо, который согласится слушать все что угодно, если ему будут подливать в стаканчик, потом пара счетоводов, потом – администратор, вылитый шулер с картины Караваджо (тот, что с полосатыми рукавами), а потом – девчонка из массажного салона, униформу она не носит, ходит по гостинице в красной пижаме с золотыми драконами и радует мой глаз. Кажется, все.

Правда, есть еще библиотека, а в ней библиотекарша.

Библиотека – самое спокойное место в отеле, ее называют клубом, хотя она больше смахивает на винный погреб, где ненужные фолианты тесно составлены для того, чтобы прикрывать пятна сырости на стенах. Девчонка, которая ей заведует, была бы похожа на принцессу Клевскую (та, что с приподнятой бровью, у Кранаха), не будь она такой долговязой. Ее должность – объект моей жгучей зависти; если бы я ее получил, то провел бы в этом доме все свои дни до самой смерти. Завел бы себе тайник за энциклопедией Треккани, держал бы там в жестянке веселящий табак.

Удивительное дело, в богадельне полно народу, по утрам в столовой для обслуги такой плотный человеческий гул, что голосов не разберешь, а поговорить не с кем. Кто-то из европейцев – Гейне, если я не путаю, – писал в путевом дневнике, что на юге все плавает в масле и рыдает от ароматного лука и тоски. Поверхностный взгляд, надо заметить. То, что показалось немцу тоской, это не португальский saudade, не галльское уныние и не англосаксонское чувство вины, а чистой воды античное томление духа! Люди, живущие на этом берегу, пропитаны сознанием собственной беспомощности и страшатся фтоноса – зависти своих богов – не меньше, чем оползня или града, разоряющего посевы. То, что выглядит как тоска, на самом деле умение избежать этой зависти, почувствовав ее приближение (загустение?), – замолчать, затаиться, онеметь, будто мшистый палочник на ветке, поросшей настоящим мхом.

Хотя все это я мог и придумать, спорить не стану. Что мне еще остается делать, если поговорить не с кем. Сорок человек служащих, а я даже не каждого знаю по имени, хотя провел здесь без малого год. Выпуклые южные веки, выпуклые зубы, запах фенхеля и пронзительный смех – одним словом, il Mezzogiorno. Зато я знаю, что за глаза они называют меня Садовником, только вот до сих пор не понял почему.

Маркус. Вторник

Утро прошло на удивление тихо. С шести до восьми Маркус работал, а потом до полудня ходил по холмам, то и дело ловя себя на каком-то неуловимом потайном недовольстве. Чем он, в сущности, здесь занимается? С тех пор как письмо Петры вытащили из ящика под конторкой ноттингемского паба, он хотел добраться сюда и сделать то, чего никто еще толком не делал: нырнуть в собственный роман в качестве героя, не важно в какой роли – любовника, частного детектива или невинного персонажа, желающего оправдаться. Вдохновение, ставшее воспоминанием, засмеялось вспыхнувшими прожилками, будто серый камешек, брошенный в воду, и обратилось в соблазн, которому нельзя было противиться. Так возвращается женщина, с которой ты пережил несколько минут забвения, навсегда убивших твой скепсис и холодную телесную практику.